Я ещё три дня назад был старшим братом. А теперь нет. Убили моего младшего прямо на улице. Вечером, когда с работы шёл. В полиции говорят: «Ищем».
Даже если найдут, толку-то. Я перестал быть старшим. И братом вообще быть перестал. Теперь у меня ни мамы, ни папы, ни младшего брата нет. Совсем. Нигде. И не приедут они даже «черед долго». Это Игоряша так говорил – брат мой младший, когда маленьким был, и мы папу из командировки ждали.
Сначала нас много было: папа, мама и мы с братом. Игорь и Олег. И жили мы в коммунальной квартире, в большой комнате, разгороженной шкафом. Мы с Игоряшей в закутке за ним, а папа с мамой (они же взрослые!) в большей части комнаты.
Потом папа в очередной раз уехал в командировку и больше не возвращался. Игорёк его плохо помнил. Я, так было принято считать, получше, потому что был на целый год старше. Но и мои воспоминания о нём были, словно бы старый чёрно-белый кинофильм, снятый сквозь марлю, которую мама летом на двери вывешивала, чтобы мухи не залетали, а воздух свежий – наоборот.
Помню, что мы садились где-нибудь в укромном месте с братом на корточки. Он перекидывал мою руку себе через шею и клал на плечи, а сам обхватывал меня обеими руками через пояс и крепко сжимал ладони. Потом шептал мне в ухо: «Рассказывай… про папу…»
Всё, что помнил, я ему уже давно рассказал, а потому сочинял нашего с ним папу напропалую. Игоряша слушал, обязательно верил, а в конце непременно спрашивал: «А он нас с тобою одинаково любил?» Когда я отвечал, что да, он умиротворённо, будто после какого-то ритуала, вздыхал, клал мне голову на плечо и говорил: «Ну и пральна, мы же братья с тобой и обои его сыновья».
И когда мама нас била за что-нибудь (была она на расправу скора и крута), мы так же сидели, обнявшись, плакали и советовали один другому:
- Не плач…
- Ага! А сам-то почему?..
- Потому что ты… И мне тебя жалко…
Потом Игоряшка предлагал в следующий раз, когда она нас опять побьёт, сбежать из дому и по карте дойти «прям до Африки». Мы там скажем, что большие уже: мне одиннадцать, а тебе вообще двенадцать даже. За это нам разрешат сделать пики, и мы будем с негритянскими индейцами защищать жирафов от носорогов. И жить там с неграми, а не с ней. « Пусь тада знает!» И жить будем с неграми, а не с ней. Я спрашивал, разве носороги жрут жирафов? Брат отвечал, закатив глаза от возмущения моими сомнениями в его компетентности, что конечно, иначе зачем же им такой огроменный рог на носу. Специально, чтобы убивать жирафов. Я немедленно с ним соглашался.
Но в следующий раз нам становилось её жалко, потому что так-то у неё только папы нет, а если мы сбежим, то и нас не будет. И кто будет утром ей варенье в чае размешивать? А?? Кто будет???
Потом и мамы не стало. Очень быстро и вдруг. Как-то почти моментально она сгорела от своей болезни, мы даже толком понять не успели, что это серьёзно.
А не успели потому, что оба были заняты. Каждый своей семьёй. Даже друг с другом виделись тогда редко, хотя жили в десяти минутах езды один от другого.
Я говорил вам, что Игоряша – младший из нас двоих? Говорил, кажется… Но мне всегда казалось, что младший – это я. С самого детства. Даже тогда, когда мы, возвращаясь из школы, вынуждены были драться. Первым в бой вступал я, а Игоряша философически сообщал противнику: «От зря ты с нами связался. Сейчас Олежа будет тебя бить, а я должен ему помогать, мы же с ним братья!..» И шёл немедленно в атаку, невзирая ни на количество, ни на габариты врага.
Потом мы (опять – обнявшись) шли домой, жарко обсуждая итоги нашей маленькой войны. И даже если были биты, всё равно убеждали друг друга в том, что выиграли, конечно, мы. В родительском дому вечером, после работы мама учиняла нам допрос с пристрастием, обнаружив у нас на лицах «боевые награды». Строго хмурила брови и расспрашивала грозным тоном, как всё было. Потом, решив, что достаточно нас напугала, спрашивала, мирясь с нами: «Кто хоть победил-то, бойцы?» И, услышав, что кто же мог, добавляла: «Ладно уж, кто мне сегодня чай размешивает?..» Мы орали: «Я! Я!! Я!!!» В итоге в мамину кружку опускались сразу две чайных ложечки.
Когда у каждого из нас было уже по двое детей, воспитывать их мы приходили один к другом. И всегда был «строгий отец» и «добрый дядя», который всё время бубнил: «Ну, хватит тебе, папа… Он больше не будет… Ведь не будешь же, …» В конце этого трепетного монолога менялось только имя виновника.
Когда у нас с женой был, что называется, «трудный период», советоваться и жаловаться на меня она пошла не к своей маме, а к моему младшему брату.
Он пришёл, сел рядом со мною на кухне, обнял за пояс, как в детстве, и спросил: «Больно тебе, Олеж?..» А когда я ответил, что очень, задал второй вопрос: «А её-то хоть жалко?..» И опять я сказал, что очень. Он тогда встал, открыл дверь и крикнул в комнату: «Тома! Заходи!.. Он больше так не будет…»
Жена пришла, и теперь мы сидели, обнявшись, уже втроём. Кто-то даже плакал.
А теперь плачем мы все, потому что нет у меня младшего брата, да и всё тут. Будто сердце из меня вынули, и дышать нечем. Да и жить – тоже нечем…
Хотя, что ж я говорю такое! Как же это нечем? А две семьи? А четверо детей? Их же кормить-поить да и вообще поднимать нужно…
