Измучил он их, обеих: и мать, и дочь. Ну, то есть жену с дочкой.
А начиналось всё как у людей…
Володя в молодости красивым парнем был. Видным, как говорят старики. И давалось всё ему легко, без излишних усилий – и учёба, и работа, и женщины. Наверное, потому, что глаза у него яркими такими были, открывавшими любую душу, как универсальные воровские отмычки. Вот смотрел он на человека, прямо в самую его середину, и было непонятно, что в этом взгляде: наглость? Уверенность в себе? Или кристальная честность человека, которому нечего скрывать от окружающих. И сбивал этот взгляд человека, как кеглю, путал как-то, смущал и волновал одновременно. Словно бы говорил:
- Ну, вот он я. И что ты со мною сделаешь?.. Или вместе будем что-нибудь делать?.. Давай, я готов.
И – всё, собеседник заглатывал наживку, садился на крючок и автоматически становился ведомым. И Вовик умело таскал этот крючок из стороны в сторону. И часто, совершенно измотав жертву, просто… выбрасывал… удочку. Разворачивался и уходил, оставив того, кого поймал, с истерзанными в кровь губами и душой.
Умные вскоре всё понимали и начинали душу залечивать. А те, кто больше живёт сердцем, чем разумом, ещё долго глядели вслед «рыбаку» и втайне надеялись, что, может быть, это они чего-то не поняли, что, возможно, он всё же вернётся. Хотя бы даже для того, чтобы снова взять в руки «удочку»…
А сам Вовик ничего не чувствовал: ни раскаяния, ни угрызений совести, ни сострадания. А и вправду! Ведь он ничего, собственно, и не делал. Они сами словно бы просили его о страдании. А он просто послушно шёл у них на поводу. И бросал, когда «игра» ему прискучивала. А дальше… дальше уж каждый сам по себе.
С Тамарой же игра ему понравилась, а потому и превратилась в длительный эксперимент, растянувшийся на несколько лет.
Он назначал ей свидание и не приходил. И даже пропадал на несколько дней. А потом вдруг вновь неожиданно появлялся и делал вид, что не произошло ровным счётом ничего. И если она пробовала говорить ему, что ждала эти несколько дней и волновалась, то «страшно удивлялся» тому, что она смеет его за что-то упрекать. И замолкала она. И снова жила в ожидании следующего «эксперимента».
А он мог сделать ей подарок к какому-нибудь празднику или просто так, а потом вдруг неожиданно вспомнить, что для мамы-то ничего и не купил, а потому лучше будет «то кольцо, ну, которое я тебе подарил, отдать маме», а ей он купит ещё лучше, потом когда-нибудь. И она соглашалась: не обижать же маму.
Они могли поехать с друзьями на дачу на несколько дней, и там он всё время ухаживал за подругами ребят, а про Тамару словно бы забывал, и она не знала, что ей делать: может быть, просто уйти на электричку, ни с кем не простившись, и просто забыть о том, что он существует в природе. Но потом, вдруг, он приходил к ней, устало закрывал глаза и клал голову к ней на грудь, брал её руку и ладонью прикладывал её к своей щеке. И рыба опять глотала наживку…
После почти двух лет таких странных отношений, он, как всегда - вдруг, предложил ей пожениться. И она, как всегда, послушно согласилась. Было это в конце сентября, когда ржавая красота нашей осени особенно хороша, и когда всякое утро просыпаешься с робкой надеждой, а вдруг природа подарит ещё один ясный и сухой день перед тем, как зарядит нудное осеннее ненастье.
Но прошёл уже октябрь и ноябрь, а к разговору о свадьбе Володя так больше и не возвращался. Уже в феврале, когда она спросила, какой бы подарок ему хотелось получить к мужскому празднику, он прижал её ладони к своим щекам и, глядя в глаза, сказал, что лучшим подарком для него будет, если она согласится стать его женой.
И только тут Тамара смогла признаться, что уже четыре месяца беременна.
Вовик развернул кипучую деятельность, и в начале марта они поженились.
В июле было так жарко, что казалось, будто сам воздух уже расплавился и стал тягучей патокой, медленно стекавшей с небес к пузырящемуся асфальту. Тамара с трудом смогла дождаться выписки из роддома.
Володя встречал их с дочкой как полагается: с цветами, конфетами и шампанским для персонала больницы. Когда уже в такси ехали домой, он спросил, как она хочет назвать дочь. Тамара сказала, что Танюшкой, и вопросительно глянула на мужа. Он, даже не заглянув ещё в конверт с новорожденной, сказал, что вообще-то хотел сына, а потому дочь будет Сашей, чтобы он мог называть её «Шуриком». Всё. Больше обсуждения имени не было.
И покатилась дальше семейная жизнь, как товарный вагон по какой-нибудь заброшенной железнодорожной ветке: иногда тормозила, иногда скрипела и подрагивала, а иногда – и ничего, вроде, - полным ходом неслась. Тамара мужу всё простила. И научилась прощать даже больше чем «всё», потому что он подарил ей Сашу и потому, что дочь на него была похожа: такие же яркие глаза и чёткий абрис лица. Только родная она была и сердобольная, в отличие от отца. Всегда оставалась словно бы немножко в тени, но мать понимала и поддерживала именно в те минуты, когда той особенно горько было.
А Вовик был всё тем же, словно бы и годы над ним не властны. Он мог по целым неделям оставлять их вдвоём с дочерью, а потом возвращаться домой и просить, чтобы они там «не возились на кухне и не включали телевизор», потому что он страшно устал, но заснуть никак не может.
И даже это Тамару не обижало. Нет, обижало, конечно, но она уже к таким обидам привыкла. А вот когда он однажды за ужином спросил дочь, в каком классе она учится, и был страшно удивлён, что уже в пятом («Мне всё казалось, что ты в первом! Судя по интеллекту,- так оно и есть!»), хрустнул огурцом и продолжил с аппетитом есть, Тамара прямо за столом расплакалась. И плакать продолжала всю ночь, украдкой выходя на кухню, чтобы не разбудить Володю.
Уже под утро он, босой, заспанный, следом за нею вышел на кухню, закурил, сел на табурет и, глядя в окно, сказал:
- Это, в конце концов, уже просто невыносимо. Я же работаю, чёрт возьми, мне вставать рано. Послушай, Том, тебе… вместе с твоей дочерью, лучше переехать к матери. Семьи у нас давно уже нет. К чему притворяться дальше…
Сказал, погасил окурок в пепельнице и ушёл досыпать.
А Тамара словно окаменела. И всё сидела и никак понять не могла, что сейчас было. Сидела до тех пор, пока на кухню Сашка не вошла. Медленно к матери приблизилась, обхватила её обеими руками за плечи и горячо зашептала в самое ухо:
- Мамочка моя… Не надо так сидеть, а то я боюсь, что ты что-нибудь с собою сделаешь…
И целовала её часто-часто в волосы, в лоб, в щёки. Потом прижалась своею заплаканной щекой к её мокрой и, глядя в окно, за которым уже почти совсем светло стало, и было уже отчётливо видно, как полыхает сентябрь с его последней красотой, готовой превратиться в зиму, сказала:
- А давай его убьём, мама… А потом скажем, что это я одна убила… Я же маленькая – мне ничего не будет. Можно ещё сказать, что я – сумасшедшая…
|