Маруся всегда дурочкой была. С самого рождения. Это ей постоянно бабка говорила. А потом, после горестной паузы, во время которой бабка шевелила бровями, точнее, тем местом, где у людей брови растут, а у бабки вместо них были два красных пятнышка…
Так вот, бабка шевелила бровями, поджимала губы, а потом изрекала:
- Да и есть в кого, прости, господи!.. Мать твоя такая же непутёвая была. Кое-как школу окончила и сразу же замуж собралась. За этого, отца твоего придурковатого. Все люди как люди: о жизни думают, как в ней для себя место найти, а этот всё стишки писал да на гитаре тренькал. Песни он, видите ли, сочинял… Про «синие дали» да про «розовые зори». За песенки эти глупые она, дурочка, в него и влюбилась…
Потом бабка опять надолго замолкала. Когда-то синие глаза её, а сейчас блёклые, больше на речную воду похожие, туманились слезой старческой. Губы, почти бесцветные, морщинистые, что-то там пережёвывали – слова, наверное, родившиеся, да не высказанные. Бабка драматически вздыхала. Один раз. Потом, после долгой паузы, ещё раз. Подпирала рукою голову и только потом, не гладя на Марусю, продолжала:
- Так ведь и ей, матери-то твоей, тоже было в кого… Я сама ведь её от Вани родила, хоть и знала, что забубённый он и для жизни совсем непригодный. Чуб, бывало, поначешет и с гармошкой к клубу. Сядет, один, и поёт всё, пока девки с парнями вокруг не соберутся да плясать не начнут. Сами пляшут, а Ване всё водки наливают, чтоб шибче играл. Так и сгинул, через водку эту поганую, и пропал соколик мой. Ночью шёл пьяный с гульбища, у пруда осклизнулся, упал лицом вниз, а на спину повернуться не смог – такой пьяный был. Так и захлебнулся, на берегу лёжа. А я через полгода мать твою родила.
Опять губами пожуёт, в окно глянет и дальше рассказывает:
- И отец твой так же ни за грош пропал. Мать-то на пятом месяце уже была, когда он поехал на свадьбу заработать. В Сибирь куда-то, на лесозаготовки. Вот бревном его в лесу и придавило. Это уж мы потом, когда ты родилась, узнали. А то так – ни слуху, ни духу от него. Я и била её, и плакали вместе, две дуры горемычные. А куда же деваться? Пузо уже на нос полезло.
Ага, значит, родилась ты. И через год мать твоя поехала, чтобы Витьке, отцу твоему непутёвому, памятник на могиле поставить. Да там и осталась, в посёлке том, где он до смерти жил. Там и замуж за друга его вышла. Хотела за тобой приехать, чтобы в Сибирь забрать, да я не отдала, потому что так думала: где родился, там и сгодился. Нечего ребёнка трепать, сама ещё с мужиком в общежитии ютилась. В том общежитии через год и сгорели вместе. Ночью. Никто до сих пор и не знает, через чего этот пожар приключился.
Мы с тобой к этому времени уже здесь, в городе жили. Сестра у меня померла, бездетная, одинокая, и квартира вот эта вот самая нам с тобой и досталась. И на работу на её, сестрину, значит, меня взяли-устроили.
Дальше Маруся уже всё знала. Но бабка все разговоры свои с внучкой заканчивала как басни: обязательно, чтобы мораль в конце, нравоучение, значит:
- Ты гляди мне, Марусь, не повторись в третий раз вослед за мной и матерью: в подоле, смотри, не принеси…
А Маруся уже и не слушала. Особенно в последнее время, потому что норовила всё на улицу сбежать, ведь там – Бахтиёр.
Бахтиёр – таджик, которому совсем недавно, как и Марусе, 17 исполнилось, и он работал у них в ЖЭКе дворником, потому что у себя на родине работы никакой найти не мог. Вот и приехал к старшему брату, который уже два года в их городе работал и жил в подвале, куда начальница ЖЭКа пустила всех своих дворников, за что брала с каждого соответственную мзду, немаленькую, между прочим, потому что ей нужно было ещё и с милицией делиться, чтобы не беспокоили.
Когда Маруся Бахтиёра в первый раз увидела, сразу прямо влюбилась. Только тогда она ещё сама не знала, что это любовь. У неё в животе всё сладко сжималось при взгляде на этого худенького невысокого мальчика с большими нездешними глазами, опоясанными глянцевыми ресницами. И глаза эти прямо огнём пыхнули, когда Бахтиёр из-под бровей своих живописных на Марусю в первый раз глянул.
А потом Маруся первая с ним заговорила. А он смущался и краснел, прямо как девочка, но говорил с нею радостно. И улыбался беспричинно. Через месяц уже, когда Маруся узнала про то, что сегодня ему 17 исполняется (она, получается, на 2 месяца старше была), позвала она его к себе в гости чай пить. И он пришёл вечером. И торт из магазина, что прямо в их доме был, принёс. Они с бабкой ему тоже подарок сделали. Бабка крючком салфетки вязала. Вот одну из этих салфеток они ему и подарили.
После этого дня рождения каждый вечер Маруся с Бахтиёром или гулять ходили по городу, или дома у неё сидели. И разговаривали всё время. Маруся ему про себя рассказывала, а он ей про свою далёкую тёплую родину, где остались 6 братьев и сестёр, да ещё и отец с матерью. Все они живут в большом красивом доме. И всем хорошо, только работы вот нет, потому они с братом здесь и зарабатывают. И почти всё, что заработали, домой отправляют.
Слушала Маруся его и завидовала, что так вот дружно у них, так тепло, даже зимой, когда если и снег, то он быстро тает. И розы даже под снегом цветут, не увядая.
Потом, как-то уж совсем неожиданно, Маруся беременной оказалась. Когда она про это бабке сказала, то та била её по щекам, а потом плакала на кухне.
Когда Бахтиёр узнал, то сразу целовать Марусю начал и говорить ей, что она его «гаронбахо ман худ зани». Маруся тогда ещё не знала, что по-таджикски это значит «дорогая жена», но всё равно чувствовала, что это что-то очень хорошее и для неё чрезвычайно важное.
Затем он Марусю за руку взял, и они вместе пошли к бабке. И там, не выпуская Марусиной руки из своей, он прямо на пороге бабке сказал, что Маруся теперь мать его будущего ребёнка и обижать её нельзя. Никому. А бабку он чтит и уважает, а потому просит, чтобы она Марусю теперь ему отдала.
На следующий день бабка отвела внучку в женскую консультацию, чтобы там поставить на учёт. Поставили. А ещё в милицию сообщили, что несовершеннолетняя беременна.
Ещё через несколько дней к Марусе с бабкой пришли толстая тётка, от которой нестерпимо пахло какими-то дорогими духами, и дядька с косматыми бровями и сказали, что они из органов опеки. Сначала допытывались всё у Маруси, кто же отец ребёнка, а потом сказали, что младенца у неё заберут, как только он родится, и определят в дом малютки, потому что Маруся несовершеннолетняя. А когда найдут отца, то судить его будут за совращение.
Когда стали составлять какие-то бумаги-протоколы, то бабка так на них закричала и грудью вперёд пошла, что они быстро-быстро собрались и ушли, пригрозив, что завтра явятся с милицией.
После того, как дверь за ними захлопнулась, бабка долго ещё сидела на диване, расставив широко ноги, глядя в пол и тяжело дыша. Потом, так же, глаз не поднимая, промолвила:
- Иди, зови своего королевича таджикского…
Когда Маруся привела Бахтиёра, бабка всё так же сидела на диване и ни на кого глаз не поднимала. Они стояли вдвоём перед старухой, держась за руки. Наконец та заговорила:
- Вон, на столе, я деньги положила. Собирайтесь оба, прямо сейчас… - и подняла глаза на мужчину, которого выбрала её внучка.
- Увози её к себе. Как приедете, - позвоните. Если денег хватать не будет, - звони, я вышлю…
Потом перевела глаза на внучку:
- Уезжай, Марусенька. Может, хоть тебе бог счастья даст…
|
