Я ждал захода солнца, сидя на невысоком бетонном парапете, отделявшем город от пустыни. Сзади, там, где солнце готовилось погрузиться в Средиземное море, холмы становились голубыми от стремительно расползавшихся теней. Когда голубой переходил в синий, зажигались огни. Там были скоростные автострады, отели, кондиционеры и телевизоры. Там шло время, но я сидел к нему спиной.
А впереди не было ничего. Вернее, была вечность, как отсутствие времени и жизни. Пустыня уходила к горизонту красно-голубыми отрогами. Мертвое море вдали тоже было частью пустыни — узкая полоска соленой и неподвижной воды.
В Израиле наступал исход субботы. Я поднялся и отправился к человеку, ради которого и приехал в Арад — город на самом краю пустыни Негев.
О Шломо Дрори я услышал по израильскому радио. Точнее, сначала я услышал песню на иврите. Мягкий мужской голос, светлая и грустная мелодия. Приемник работал в машине, мы подъезжали к Иерусалиму. Шофер начал переводить: " Как я выжил, будем знать только ты и я, потому что только ты так умеешь ждать.… "
—.… мы с тобой, — автоматически поправил я. — Просто ты умела ждать, как никто другой. Это "Жди меня" Симонова.
— Нет, этой песне уже много лет. Ее знает каждый, а написал Шломо Дрори. И поет тоже он. Это песня об Израиле.
Я нашел Шломо и мы договорились о встрече в субботу. Но с субботой в Израиле сложности. В этот день так много "нельзя", что для "можно" почти не остается места. Нашли компромисс. Интервью состоится после заката.
Шломо уже ждал. На столе — крепкий кофе и арбуз, странным образом не имеющий косточек.
Ни Шломо, ни его предки никакого отношения к России не имели.
— А Константина Симонова, русского поэта, вы знаете? — задал я вопрос, с которым, собственно, и приехал.
— Симоноф, — старательно повторил Шломо, явно винясь за произношение. — У меня даже есть фотография его и Серовой. Эти фото подарил мне мой друг несколько лет назад. Он русский, из Ленинграда.
— В 42-м году я служил в еврейской бригаде английской армии, — продолжал Шломо. — В Хайфском порту мне нужно было смотреть, чтобы в порт не проникли итальянские подводные лодки. Они туда никогда не заходили. И я читал книжки на посту. В тот день со мной была книжка русских стихов в переводе на иврит. Называлась она "Атхакиль" — "Жди меня". Я словно услышал мелодию. Она родилась у меня в сердце. В нашей части был человек, который умел записывать ноты. Скоро "Жди меня" знали и пели во всей армии. Мы создали ансамбль и стали с этой песней выступать.
— Невероятно — стихотворение, опубликованное в "Правде" в январе 42-го года, оказалось в Палестине, переведенное и изданное. ..
— С великими произведениями часто случаются невероятные вещи. "Жди меня" как раз из таких. С ним связаны у меня гораздо более невероятные истории. До войны мы жили в Австрии, в Вене. У нас была большая семья. Звали меня тогда Соломон Дойчер, Шломо Дрори я стал уже здесь, в Израиле. У мамы была сестра, которая задолго до войны вышла замуж за американца и уехала к нему в США. Когда пришли нацисты, мне одному удалось бежать из Австрии в Палестину. Мне тогда было 17 лет. И долгие годы я ничего не знал о судьбе моих родителей. И, конечно, не надеялся увидеть их вновь. Я знал о концлагерях и гетто. И вот однажды приходит приказ. Наша бригада переводится в Италию, куда незадолго до этого вошли союзные войска. А наш ансамбль, который к тому времени был уже довольно хорошо известен, должен был выступать на сцене оперного театра в итальянском городе Бари.
Полный зал, мы стоим за кулисами и готовимся к выступлению. Вдруг подходит солдат и спрашивает: "Кто здесь Соломон Дойчер?" — "Я, — говорю, — а в чем дело?" — "Там вас ждет ваша мама". Я ничего не мог понять, не мог поверить. Моя мама в итальянском городке.… А солдат на все "как" и "где" только пожимал плечами. "Ничего не знаю. Какой-то американский офицер спрашивает вас и говорит, что с ним ваша мама".
Я выглянул в коридор и сразу ее узнал. Хотел броситься к ней, но одна артистка из нашего ансамбля меня удержала: "Нельзя так неожиданно появляться, Соломон. У твоей мамы может не выдержать сердце. Давай выходить по одному, и, когда ты выйдешь последним, она не будет уже так волноваться". Я был так растерян, что этот план показался мне разумным.
И еще мы договорились, что никто ни в коем случае не будет плакать. Нас было в ансамбле двенадцать человек. Я вышел последним. Мама меня не узнала. А я смог сказать только одно слово. Я сказал: "Мама". И все заплакали.
Офицер, ответственный за концерт, усадил маму в первом ряду, а потом поднялся на сцену и сказал: "Солдаты! Наш певец только что встретил свою маму, которая бежала от нацистов из Европы. Сейчас он споет песню, которую написал специально для нее. " Атхакиль " — " Жди меня ".
В первом ряду сидит мама и плачет. И чувствую, что не могу петь. Я убежал со сцены. А в зале раздались такие аплодисменты, как будто перед ними выступал Паваротти.
Все решили, что я разволновался из-за встречи. А я стоял и думал, что все это неправда, что я не писал эту песню для мамы. Как я хотел в тот момент, чтобы это было так, но какой двадцатилетний юноша посвящает такие песни маме? И я чувствовал, что не могу ее обманывать с первых же минут нашей встречи.
Мы с мамой проговорили всю ночь. Рассказывали о том, что пережили за эти долгие годы. Я узнал, что отца немцы убили, а маме удалось бежать сначала в Венгрию, потом в Югославию. Из Югославии ей помогли перебраться в Италию. Несколько лет ее прятали в монастыре католики. Там она дождалась союзников.
Как-то в октябрьский праздник, в Судный день, мама пришла в римскую синагогу. Стояла и плакала. К ней подошел молодой американский офицер и заговорил на идиш. " Не плачь, — сказал он, — Бог поможет тебе ". " Как Бог может мне помочь? — ответила мама. — Я потеряла мужа и сына, у меня нет дома. Чем Он может мне помочь? " Офицер хотел как-то подбодрить ее и начал расспрашивать: " Как тебя зовут? Откуда ты родом? " Когда мама ответила, американец просто остолбенел. Это оказался сын ее сестры, уехавшей с мужем в Америку. " Теперь ты видишь, как Бог может помочь? — сказал он. — А как звали твоего сына, что с ним случилось?"
Мама рассказала, что ничего не слышала обо мне много лет, но хочет верить, что мне удалось добраться до Палестины. " Соломон Дойчер?" — переспросил офицер. Он тогда ничего не стал говорить маме, просто снял для нее комнату, помог с одеждой и продуктами. Но он навел справки обо мне и узнал, что буквально через две недели наша бригада и ансамбль, в котором я был солистом, должны приехать в Италию. Когда пришло время, он пригласил маму на концерт. Ну, а что было потом, вы уже знаете.
Мы еще долго разговаривали со Шломо Дрори. О Мертвом море и о войнах, о пустыне и о том, как люди превращают ее в сады и леса. Я рассказал о нашем споре с шофером по поводу стихов Константина Симонова.
— А знаете, Шломо, парень был не так уж не прав. Эти стихи вполне могли быть о вашей стране и об этой земле.
Шломо долго смотрел на меня серьезно, потом рассмеялся.
— Что творится! Русские учат нас сионизму.
.
