возвратился в родную деревню. Все-таки общение в свое время с интеллигенцией, пусть даже опальной, сыграла положительную роль: Сашок не колол что попало – его тело украшали только высокохудожественные произведения. Грудь Зародыша украшала картина «Возвращение Иисуса Христа на землю», а спину «Переход Дмитрия Донского через реку Непрядва». Пошевели Сашок руками - и облака наезжали на купола храмов, а поведи лопатками – войско князя приходило в движение – эффект мультипликации. Таким образом Зародыш нес искусство в массы. Но прекрасная половина человечества к классической живописи была равнодушна, ровно, как и к обладателю бесценных раритетов – на любовном фронте у Зародыша наблюдалось сонное затишье. И вот, господа снимите шляпы, ЕЕ Величество Дама – Верка-Самовар!
Дабы не уподобиться Баркову, я упущу описание откровенных сцен, полагаясь на воображение читателя, лишь скажу, что Верка-Самовар, чью буйную страсть не могли удовлетворить четыре соседние деревни и прикомандированные шефы, пришла от Зародыша в дикий восторг. Зеленые облака на груди Сашки накрывали нищих, сидящих на паперти, а конь Дмитрия Донского, закусив удела, летел на Мамаев курган.
Предвижу, как взъестся на меня патриотически-настроенная критика: «Опять чернуха! Сколько можно? Доколt? Пора прекратить издеваться над русским человеком! Искусство должно сеять вечное, разумное, доброе». Полностью с вами, господа, согласен: действительно пора: и издеваться прекратить, и сеять начать. Разумеется, для своего рассказа я мог бы выбрать более достойного героя, – в духе пожелания времени – какого- нибудь приторно-положительного фермера, которые встречаются в природе так же редко, как тигры-вегетарианцы. Но что прикажите делать с Зародышем? Ведь он не плод моего больного воображения – Зародыш живет, дышит, мыслит, в пределах отпущенного ему природой, радуется и страдает. Как ни странно, но у него тоже есть душа. Дело, видите ли, в том, что мы с вами привыкли рассуждать с позиции мещанина-обывателя: полезно или вредно. И всю флору и фауну мы делим по тому же принципу. Пчелы, шмели, муравьи, шелкопряды – полезные насекомые. Моль, комары, оводы, слепни, клещи всех видов – наоборот. А куда отнести ночного мотылька? От него вроде и вреда нет, разве что подтеки от разбившегося тела на ветровом или на оконном стекле? С ботаникой и вовсе беда – кто мне объяснит, зачем природа создала сорняки: осот, молочай, хвощ, сурепку? Зачем в лугах цветет Иван-чай и растет конский щавель? В лесных низинах, неизвестно с какой целью, скромно цветет Вороний глаз? Природа не исходит из интересов целесообразности – она многолика и многогранна. И если бы на земле процветали только одни Пифагоры и Аристотели – скучно, верно, было бы жить на этом свете, господа.
За это лето с Зародышем произошли отрадные перемены: смирившись с тем, что женитьбы, видно, на Верке-Самовар ему не миновать, по причине её беременности, он взялся за ум - отложил до поры диссидентство и устроился работать штурвальным на комбайн. С утра и до темной ночи Сашок пополнял бездонные закрома Родины, не забывая при этом о своем и тещином амбрах. Украденное зерно он вначале складировал в лесополосе, а затем, выкроив пару часов свободного времени, привозил в мешках на попутке к дому.
– Давай - давай, разгружай! Только быстро! – повяжут меня с вами, волками! – поторапливал он будущего тестя, – Шевели поршнями, а то плетешься, как вошь по струне.
Тесть Зародыша – мужик коренастый и рослый - с огромными руками (пальцами одной руки свободно обхватывал трехлитровую банку) весь мокрый от пота, рысью таскал мешки с пшеницей.
– Слышь, ты, яйцеклетка, – обращался он к дочери Верке, – уйми своего сперматозоида, пока я его не прописал в крапиве под забором! Улетит - хрен сыщешь - так в лопухах и затеряется. Это его счастье, что я нынче трезвый, приехал бы он вчера…
Растроганная такой заботой теща, ловила Зародыша за шиворот, тискала его и норовила поцеловать.
– Да отстань ты от меня, слюнявая скотина, у меня и без тебя вся морда шелушится – посиди круглые сутки в чистом поле. А ты, – обращался он к Верке, – чтобы дома сидела, а то я тебе устрою Варфоломеевскую ночь. Ишь - ходит она по деревне консультируется! Ей: «Иди самогоночки выпей», а она: «А мне разве можно в моём положение?» Ещё раз услышу, я тебя в такое положение поставлю, что и сюрреалисты не придумают. Ты что, хочешь мне дебила родить вроде этого? – Зародыш кивал на пробегающего мимо с мешком тестя.
– Верка! Заткни инфузорию, а то овдовеешь, не успев замужем побывать – быть ему сегодня утопленным в уборной, если сию секунду он не уедет в поле зерно молотить! – ревел взбешенный тесть.
Так в житейских хлопотах и пролетело лето. Свадьбу решили назначить на конец сентября. За несколько дней до свадьбы Зародыш решил съездить в город: купить себе костюм-тройку, туфли, а заодно провести «мальчишник».
– Это такая старинная традиция – «мальчишник» – проводы холостяцкой жизни, – объяснял Зародыш Верке, – так даже Пушкин делал, а я чем хуже?
Верка смотрела на жениха с пониманием. Какая же невеста признается, что её суженный хуже Пушкина? Что в нём хорошего-то было - в этом Пушкине? Арап, бешенный, ревнивый и стихи длинные писал. Обожрутся с няней браги – и давай строчить поэмы, а ты потом в школе мучайся – учи. Нет Сашок ничем не хуже – голубь, маленький, ласковый и страсть какой умный.
Ну, а какой «мальчишник» без женщин? Женщины в те дни буквально падали к Зародышу в объятья. Он им и лекции о Древнем Риме и Новгородском Вече читал, и демонстрировал шедевры живописи на собственном теле – все их в Сашке умиляло, но больше всего карманы, набитые деньгами. Но с деньгами происходила странная метаморфоза: фиолетовые четвертаки превращались, в красные червонцы, червонцы же синели в «пятерки», зеленели в «трешки», желтели в рубли, а потом и вовсе закатывались за подкладку мелочью.
Очнулся Зародыш ночью в каком-то заброшенном сарае: ни закадычных друзей, ни синеносых девок, со сбитыми коленками и блямшами под глазами – никого. А самое главное: ни костюма, ни туфлей и ни гроша в кармане. Эх, нелегкая эта доля нести свет просвещения в массы. Дворяне-разночинцы пробовали, и всё приблизительно так же закончилось: черной неблагодарностью и головной болью.
«Страшен был Голиаф в гневе». Будь Зародыш Наполеоном и будь у него армия, приказал бы он сейчас спалить, к чертовой матери, весь этот поселок. Но армии у него не было, была лишь Жозефина на сносях, на которой надлежало жениться, правда, не Бейкер, а Верка-Самовар. С горькой досады поднял Зародыш с земли булыжник – орудие пролетариата - и запустил его в витрину поселкового универмага, где он собирался до этого приодеться.
Испугавшись звона разбитого стекла, Зародыш бросился в кусты, затаился там и стал ждать милицию, которая находилась буквально в квартале от универмага. Прошло полчаса, час – милиция и не собиралась приезжать. Тут Сашок и понял, как поправить положение.
Приехавший утром на место происшествия следователь долго не мог понять, что могли взять в универмаге воры: вся бытовая техника стояла на месте, дорогие шубы тоже висели нетронутые, но, тем не менее, следы на подоконнике не оставляли сомнений, что в магазине кто-то побывал. И вдруг, осматривая ряды с костюмами, следователь заметил на вешалке старый пиджак, маленький 44 размера. Вор оказался человеком удивительно честным, мало того, что он оставил в магазине свою старую одежду и стоптанные ботинки, в кармане пиджака – лежал его паспорт, на имя Литвина Александра Гавриловича.
Зародыша взяли уже в обед дома. Устав, от бессонных похождений, он спал в новом женильном костюме на кровати. Верка на суде плакала и обещала его ждать. И дождалась, правда: когда Зародыш вновь вернулся из тюрьмы, у неё уже было трое детей, и она вновь была беременна. С той поры Сашок разочаровался в женщинах и завербовался на Север на буровую вышку. Видел его как-то на днях – доволен, что демократия у нас, наконец, победила, ясное дело, не без его участия.
