передавать даже тысячную долю полноты тех чувств, заполнивших его сердце. Это было желание, нескончаемое желание доставить радость своему чаду. Это была - любовь, незаменимая никакою другою, даже любовью к всевышнему. Это была отцовская, жертвенная любовь к сыну. В таких случаях собственное существование превращается в нечто химерическое, человек становится лишь носителем, переносчиком любви. Море, столь им любимое, отныне было лишь преградой на пути отца к сыну. Если б небеса были благосклонны к человеку, он бы попросил у них крылья, чтоб быстрее очутиться возле него.
«Плыть, плыть к нему, и побыстрее». Кроль, брасс, баттерфляй. Такой грации и скорости рыбы могли завидовать. Он закидывал мяч вперед и на бешеной скорости доплывал до него. «Чертовы сигареты. Надо бросать». Затем снова забрасывал, и снова догонял. Доплыв до полосы мелководья, Рамиз встал, позволив себе отдышаться, начал идти к берегу. Дети, крича, плеская воду и толкая друг друга, играли недалеко от берега. А в небольшом отдалении от них над водой торчали жирные полуфигуры шурьев. «Ну, все, переплыть и эти десять метров, и я рядом с ним». Держась обеими руками за мяч, он доплыл до места, отдаленного от мелководья двумя – тремя метрами. Окликнув сына, не в силах удержать волнение, закричал:
- Руслан, лови, сынок! Это подарок Моря!
Он, наподобие ватерполиста, собирающегося атаковать ворота соперника, взметнулся из воды и резким взмахом бросил мяч в сторону детей. И…
Воля серо-голубого безбрежья цинично ликовала в ожидании предстоящего интереснейшего спектакля двух персонажей, с нарочито недописанным сценарием.
И… хррррууууст, щелчок в области шейного позвонка, еще не потерянное сознание, резко в нем выплывшее предупреждение врача: «берегись резких движений», крик, нет, не крик, а вопль, вопль, услышанный даже сидящими под камышовыми зонтами на берегу. Адская боль молнией пронесшаяся по всем нервным путям пронзила все его четыре конечности: руки и ноги беспомощно повисли. Грубая, бездушная сила повлекла его ко дну: гравитация – эгоистичная «любовь» матушки-Земли ко всему ей принадлежащему - мутировала во зло.
Сознание лихорадочно анализировало ситуацию: «сколько я могу еще придержать дыхание, сколько уже прошло, десять, двадцать, тридцать секунд? Ах, эта боль! Кричать нельзя! Нельзя кричать! А то глотну». Боль выполняла свою замысловатую функцию, вопя о патологии в теле, пытаясь притуплять сознание. Оно противилось боли, его потеря не обещала добра. Обездвиженное тело в неимоверном напряжении боролось за ЖИЗНЬ.
Небеса восхищались этим зрелищным представлением: дуэлью сознания с природой.
Он тщетно старался двигать занемевшими от адской боли конечностями – те не поддавались приказывающим сигналам мозга.
«Как же так, всего лишь в трех метрах от мели. Неужто настало время собирать эти проклятые камни? Сейчас, сию минуту, здесь, под двухметровой толщей воды, я – это мой последний «я»? Назначенный мне палач – море? Мяч – взамен отцу? Не-е-ет!
Там мой сын стоит, всего в десяти метрах. Я ему обещал, что сегодня бриться буду. Чтоб моя щетина не раздражала его нежную кожу, когда прикасаюсь щекой к его щечке. Я же должен проводить его в школу, в первый класс, всего через месяц. У меня еще второй там, дома, крошечный совсем. Марьям- то, как справится с ними? Она же не вынесет мою … мое отсутствие. Если даже и вынесет, ради детей, кто их кормить будет? Братья? Они же за каждую копейку попрекать будут».
«Не могу больше, больше не могу, не мог...ууууууу». Первый глоток, второй, третий. Вроде полегчало. Боль исчезла!
Он выплыл, с легкостью гласного звука, не встречавшего ни малейшего сопротивления во рту. «Как легко, как умиротворенно, как светло». Он увидел сына, с мячом, двумя руками прижатым к груди, смотревшего туда, откуда он бросил ему тот самый мяч. Двое крепких парней расторопно нырнули туда, откуда он выплыл. «Что случилось-то, почему люди так всполошились, почему Руслан такой грустный? Кого это они тащат, ЧТО ЭТО, ЭТО ВЕДЬ Я! Но я же тут!? О Боже, НЕУЖЕЛИ!?»
Его вытащили и уложили в тени первого же зонта. Руслан неподвижно стоял чуть поодаль от толпы,окружавшей безжизненное тело его отца, так же двумя руками прижав мяч к груди. Ни один скульптор не мог бы вылепить подобие этой онемевшей детской печали.
«Пап, открой глаза, пожалуйста, пап. Обещаю, буду учить букварь, и научусь считать до тысячи, и ничего взамен не буду просить, ни конфеты, ни чипсов, ни нутеллы, даже сникерса и баунти не буду просить. И игрушек тоже. Помнишь, ты сказал, что ты хочешь, чтоб я стал писателем, когда вырасту. Ну вот, я им стану, много сказок буду читать и хорошо учиться, и стану писателем, если ты откроешь глаза. Вот если не откроешь, опять буду шалить и бегать по дому, и соседи снизу будут стучать шваброй. А когда домой поедем, маме и братику скажу, что папа не любит вас, не хочет открывать глаза».
Чуть позже, он повернулся и медленно пошел к морю. Все так же держа мяч на груди, тихой исступленной мольбой заговорил:
-Не хочу я твоего подарка, верни мне папу!
Медленно вытянув руки, легким толчком бросил мяч в воду.
Человек, наклонившись над телом Рамиза, усердно старался откачать его, применяя нехитрые приемы искусственного дыхания. А разум его витал где-то там, в неизвестном нам измерении, мучаясь в сомнениях, подчиниться ли ему голосу, властно приказывающему вернуться в его тело, или отказаться: так сильно не хотелось покинуть этот свет, эту СВОБОДУ.
***
