Всё-таки родила Верка! Доигралась – добегалась. Мать ведь её предупреждала. И била, и добром уговаривала. И грозила, что сдаст в детскую комнату милиции. Ну, полиции теперь! Какая разница!..
Придёт из школы, кинет портфель прямо из сеней под лавку: «Мам! Я гулять…» - и усвистала до самой ночи. Вот, теперь «досвисталась»: мать-одиночка в 15 лет.
До роддома еле дотерпела, чуть в дороге, в «Скорой» не родила. Как в больницу приехали – сразу в кресло. И часу не «кряхтела». Родила мальчишку, как вылила. После того как опросталась (врачи говорят), сама встала, пока они с ребёнком возились, и спрашивает:
- Ну, куда мне теперь идти?..
И пацанчик получился – многим на загляденье: мордастый, горластый, грудь сосёт так, что у матери аж подол задирается.
Через три дня Верку с младенчиком выписали. А чего держать-то? Всё у них у обоих ровно да гладко, что называется.
Верка с ребёнком в село приехала и, с автобусной станции, домой, к матери пошла. Та в окно увидала, что дочь её непутёвая домой с приплодом идёт, на крыльцо вышла, руки под грудью своей, пудовой и щедрой, сложила и стоит, ждёт.
Как только Верка с дитём на руках стала у калитки вертушку с той стороны забора шарить, тут и поведала родной-то дочери и внуку, недавно народившемуся:
- А иди-ка ты, сучка бесстыжая, со своим щенком шелудивым мимо моего двора. И дорогу сюда забудь. Не мать я тебе, а ты мне не дочь. Как хочешь – живи. Как хочешь – корми приплод свой обезьяний. Я к этому делу непричастная.
Ну, а Верка – чё? Материна же дочь. Подолом крутнула и подалась от родимого дома, сама не знает, куда…
А Надежда-то Терентьевна, мать Веркина, как пырскнула с крыльца, ровно молодая. Да к воротам. Да за них. И кричит Верке в спину:
- Дура! Куда же ты от родной бабки внука уносишь? Где ты с ним угол-то найдёшь, как не в материном доме?.. Воротись! Вставай перед матерью на колени и прощения проси!! А – нет, так щас мальчонку-то отыму, а сама живи, где хочешь, хоть даже и в придорожной канаве!..
Верка вернулась, к матери подошла, мордой на грудь ей упала, ревёт: «Мам! Прости!! Я больше так не бууудууу…» А младенец, главно дело, спит и не шелохнется.
И Надежда ревёт в полный голос, а сама дочь с внуком обхватила ручищами своими богатырскими. Стоят так втроём на улице. Нет, пока ещё не «втроём», а «вдвоём с половиной», потому что младенчику пока даже имени не дали – не придумали. Стоят и ревут. Две бабы ревут. А мужик, как и положено, на руках у матери молчит-посапывает и в бабьи дела не вмешивается.
Ну, в дом пришли и жить начали. А чё? На людей, что ли, смотреть да слушать, что они скажут? Как осудят? Каким словом поганым назовут?
В избе даже веселей стало: какой-никакой, а мужичок в доме появился. Демидом назвали, как Надеждиного прапрадеда. А красииивым рос – так это глаз не оторвать, правды не спрятать! «Губки – бантиком, бровки – домиком, похож на…» - это ему бабка пела, когда укачивала. А на кого похож? Чё врать-то? Сам на себя да на Надеждину с Веркой родню похожим был.
Вскорости Верке в мамашу играть надоело-прискучило. Начала снова губы-глаза мазать да на танцы бегать. Надежда опять ей грозила. И даже в хате на рогач запирала. А сама с дитём в это время к соседке уходила. Так эта подлюка, верите-нет? Раму оконную вынула, а из дому сбежала…
Танцевать, значит, она полюбила. Ага…
Да так полюбила, что к весне матери ещё одного внука спроворила. И опять сама из родильного-то дома домой пришла и дитё с собой припёрла. Теперь уже Надежда на крыльце былинных сцен не устраивала: как увидала, что дочь к забору с младенческим конвертом в руках подошла, тут же из окна рукой замахала: в дом, мол, иди, нечего у забора стоять да позориться.
Так, стало быть, зажили они теперь в хате старой своей уже «двое-на-двое»: две бабы и два мужика.
- Ничё,- говорила Надежда. – И этого подымем-выкормим…
Младший внук, которого назвали Серафимом в честь прадеда Надеждиного теперь, рос, в отличие от старшего Демида, шумным и беспокойным: орал круглыми сутками напролёт. Верка-то, кобылища, и не слышит ничего, спит не только без задних, но и без передних ног. А Надежда по три-четыре раза за ночь к младенцу вставала да по хате ходила и его укачивала.
А днём, когда по хозяйству управляться приходилось, полотенцем, широким банным, его к пояснице привязывала. Серафим толстой щёчкой прижимался к бабкиной спине и спал, в ус не дуя. А та в это время все-все дела в доме и во дворе переделает к Веркиному приходу. Та к тому времени в пекарню тестомесом устроилась: квашню месила не хуже любой заграничной машины. Только с той разницей, что машины иногда ломались, а Верка – никогда. А чё ей, слонихе, сделается?.. Не дочка, чай, Пугачёвой, которая про «губки бантиком, бровки домиком» поёт.
Через полгода Верка из дому сбежала. Детей, конечно, матери оставила. Взяла бы она попробовала детей с собой! Надежда бы ей устроила тут!..
Через два дня позвонила и сказала, что в городе устроилась продавцом на рынке. Заработок ей хороший положили, потому что хозяин – азербайджанец.
Ну, чё там дальше рассказывать? Короче, через год привезла матери ещё одного внука. Надежда, как только увидала в окно, что к их с внуками дому дочь с младенцем на руках идёт, так мальчишкам и крикнула:
- Идите, мать с новым братом Терентием встречайте!..
А почему «Терентий»? Сами не догадались? Так ведь Надеждиного отца звали.
Как прапрапрадеда величали – она уже не знала-не ведала…
|