Мне было девять лет, когда отца забрали в армию. Воевать
против Шматландии. Мобилизация была объявлена шесть месяцев
назад, и казалось, нашу семью это минует. Не миновало.
Отец не хотел воевать, но куда денешься с женой и двумя детьми.
Сестре моей и года не исполнилось.
Во-первых: не сбежишь, поймают, посадят. Во-вторых: откажешься,
сразу посадят. На что тогда мы бы жили? А так, пособие шло. На жизнь
хватало, не бедствовали.
Потом прервалась связь. Мама плакала.
По информационной сети увидели, что отец в плену. В передаче
выступал, чтобы знали, живой, и в списки на обмен включили.
Не один он там был. Человек десять, не меньше. Говорил больше
всех Твердислав. Винился, каялся. «Не ходите сюда, - убеждал, - Не
ждут нас здесь. Нет тут никаких шматистов. Разворошили муравейник.
Разозлили тех, кто еще вчера нас друзьями считал».
Прощения у местных просил. От себя и товарищей. Отец, тогда,
помалкивал.
Мама посмотрела и опять в слезы. «Не простят наши отца
за эту передачу. Обменяют и посадят».
Но месяц спустя, вернулся. Обрадовались, а он взгляд отводит.
«Стыдно, - говорит, - Подлость совершил. После обмена текст зачитать
дали. С ложью и гадостью про шматландцев. Зачитал. За это участие
в передаче простили. Откупился собственной совестью. Не осуждай,
сынок, ради вас на это пошел. Шибко худо, нынче, жить семье
уголовника. Всех, кого снимали, тогда, вместе со мной, по прибытии,
арестовали».
- И Твердислава? - спросил я.
- Его, в первую очередь, - горько произнес отец.
- А почему, именно тебе, зачитать те слова поручили? – не
удержался мой глупый язык.
Отец вздрогнул, словно от пощечины. Даже, лицо ладонью
прикрыл.
- Не надо, папа, - обнял я его, - Какое право у меня судить тебя?
У него слезы из глаз покатились. Вернулась в нашу семью
нормальная жизнь. Пока война, внезапно, не кончилась.
Сразу власть сменилась. Стали Шматландии ущерб возмещать.
Опять жить тяжело стало.
А вскоре, всех, кто в Шматландии воевал, преступниками объявили.
У отца, как узнал, лицо морщинами пошло. Даже, мама теребить стала.
«Не раскисай, - говорит, - раньше времени. Не могут же они всех
посадить».
Всех, может, и не могли. Только сильно отец, выступлением по
возвращении, из окопа высунулся. Превратилась наша жизнь в ожидание
беды.
Через месяц гость незваный явился. Я сразу узнал, Твердислав.
Не изменился совсем. Отец. в сравнении с ним, сильно сдал.
- Поговорим на кухне, - предложил отцу.
Тот лишь, молча, кивнул. Дверь закрыли, но я бесстыдно
подслушивал.
- За мной? - спросил отец.
- Точно, - ответил Твердислав.
- Сам как? - произнес с дрожью в голосе.
- Нормально, - отвечает, - Жена, только, ушла. Сейчас, не как при мне,
сидеть можно. Развод со своей оформи. Семье осужденного пособие
не полагается, а без него не прожить.
- Спасибо за совет, - вздохнул отец,- Собираться пойду.
Я едва успел от двери отскочить. Тишина гробовая стояла, пока
отец, с помощью матери, вещи собирал. Его руки трясущиеся, со слезами
материнскими до сих пор помню.
Осудили отца на двенадцать лет, как пособника тираничной власти.
Хоть мама, по его требованию и развелась, тяжко жилось, если бы не
Твердислав.
Сначала заходил, об отце рассказывал. Потом стал продуктами и
деньгами помогать. И наконец, пришел, однажды, и остался.
Я маму понимаю, хороший он человек. А что отца увел, так
служба такая.
Четыре года спустя, всем, осужденным за войну в Шматландии,
объявили амнистию. Отец под нее не попадал, но Твердислав сделал
все, что мог и добился его освобождения.
В семью отец не вернулся. Но я помню его и не осуждаю.
Какое у меня на это право?
Он, ведь, отец мой.
