БЕДНЫЙ КРАЕВСКИЙ роман

молодняк.

Краевский, конечно, скорее ощущение, а не человек и ежели не ощущение свободы, то по крайней мере независимости. Но коли вдолбили, будто мы все на одной веранде чай дуем, то и веди себя как все, и по заграницам не шастай, пыли в глаза не пускай, коли у тебя шило пониже спины, а других нет.

За границей Краевскому наверно не здорово пришлось – про это у него и на роду, и на лбу написано. Говорили, его умыкнула несоветская баба – немка или в этом роде. Но скорее, он сам ее умыкнул и, если она из ГДР, а значит вполне советская немка и ничего в этом интересного нет, то все равно Петроградская – это вам не немецкое захолустье. И что за шальным ветерком ее занесло к нам – Бог весть... Не сказать, что бы на эту историю с географией мы серьезно обратили внимание. Многие у нас погибли, померли, одного душманы подстрелили, когда он сняв штаны любовался экзотикой, а про тех, что сами себя резали, травили да вешали по пьяному делу – мы не очень говорили, или так это, вскользь...
А вот Валечка и в этом преуспел, и думать об этом неохота – лучше бы грохнулся с концами и не травил никому душу. Они, души, и так у всех отравлены – у кого пьянкой, у кого бабами, у кого просто так... социалистическим производством наверно.

Ну да, он верно говорил, что веранда наша опещерилась, что за ветками да прочей ерундой существует она не беспокоясь, что и на ней завелся паразит, и цветы у него – свежее и ярче, и упорства в нем столько, что если ему и не совсем безразличны те немногие ценности, на которых он и произрастает, то все равно наплевать на эту пещеру, веранду – как хочешь, так и называй; пусть она совсем рухнет, потому что он молод, гибок и слаб, и слабостью своей не кичится, и силой не хвастается, пока из глубины тянет теплом и гнильцой. Вот и получается: снаружи пахнет, изнутри гниет и живут там люди, вспоминая как раньше было хорошо... Где там разобрать – кто из нас в пещере, а кто по духу своему пещерный человек? Тот кто ее строил, кто достраивает или тот, кто внутри окопался? А ежели у тебя ото всего этого нигде и не зачешется, то ты и есть – самый что ни на есть пещерный человек!
Вообще-то, Градский не лгал, разве только сам себе. Он и себе старался не лгать, но так получалось, что лгал. Все мы таковы, слишком себя любим – вот и приглаживаем, и подделываем, и подвираем... Но если ты вот с таким желанием готов ринуться в бой за справедливость, причем неважно какую, а свои собственные ошибочки да промашечки, как ты их называешь, хочешь как-то спрятать, а если что не так, то все наново переобъяснить и переделать – разве это не ложь? И пусть все скажут, что о тебе думают, пусть – вопрос: кто это – все?

Ну а если с тобой пребывает постоянно существо ни на что не похожее, сумасшедшая коза, и любит все что угодно, но не собственный загон и не прочь проникнуть в чужой загончик тихим таким способом, будто ее здесь сами приручили, а хозяева не беспокоятся – да и зачем? Зачем беспокоиться о воспитанной молодой козочке, которая ничего такого не делает, чтобы ее пришлось либо выгонять, либо заманивать? Лучше подождать, пока она сама зазевается, или ты зазеваешься – и вот тебе на, оказывается она совсем твоя! А хозяева не беспокоятся, раз она вовремя приходит домой, да иной раз с таким козликом, что не сразу разберешь, что это за кобель!

Тогда уже поздно что-то предпринимать, тогда только охи да вздохи, поскольку она уже не просто, а беременная коза, и теперь эту парочку полагается поженить, иначе получится и вовсе черти что.

Вот тут-то и начинается самое что ни на есть вранье, самая натуральная пещерная хитрость. Оказывается все мы – прекрасные люди, а раньше ничего подобного друг за другом не замечали! Валечка хоть и не был подлецом, однако сообразил, что здесь на чужом участке никакой лишней правды не говорят, да и сам помалкивал. Но как тут не стать подленьким, если все идет не плохо, есть у кого и на шее посидеть, незаметно... Ну, а коль он все-таки не подлец, то самое время брать обоих за рога и сажать за свадебный стол, пока они не передумали и не подсунули очередной фокус. Но это едва ли, потому как если в одном месте собирается одновременно столько прекрасных людей, то им только и остается, что демонстрировать какие они хорошие, вместо того, чтобы сразу начать друг другу пакостить, времени зря не теряя.

Но такого не может быть. Валечке и Галочке, да хоть бы она и Любочкой оказалась! – все равно полагается надарить комплементов, альбомчиков, то есть поступить совершенно неправильно, не по-хозяйски – делать для них то, чего они и сами хотели бы и тогда, когда им это действительно необходимо – вместо того, чтобы сразу начать уродовать им жизнь, ведь хозяева всегда лучше знают, как и что должны делать их подопытные козлы, и своего права на них все равно не упустят. Только надо дать им сначала расплодиться – вот это как раз по-хозяйски, а то им вроде и терять будет нечего, и нервы не из-за чего портить.

Это, конечно, лирическое отступление, а не отступление от правил. Отступление от правил – когда собираются вместе такое множество хороших людей – плюнуть не в кого. Будь у них один на всех, но большой универмаг полный всякого тряпья – этот срам не прикрыть, но приятно казаться хорошим, если внутри ты трус, подлец, завистник и скупердяй. И рано или поздно всем это станет ясно, вопрос только – кто эти все?

С Градским многое понятно, пусть только время пройдет и он станет специалистом, юристом, идеалистом или кем-нибудь еще, и, возможно, сможет хлопать себе по карману с деньгами или чему-нибудь тоже ценному – так может все и обойдется, и не придется никому доказывать, что мы не просто плохие, а замечательные люди – совсем как Градский со своей козой. Чете Градских как-то не сразу стало понятно, что они не только сами паршивцы, но и другие им под стать. Ведь порядочный человек – он всегда умница среди умниц, либо подлец из подлецов, но непременно такой как все! А самый порядочный – он подонок среди подонков, да хоть и умник среди умников, но такой паршивец, какого сразу не сыскать, но опять же такой как все... А кто они – все?

Градскому, может, и не хватало – быть как все, Градской как будто тоже, сердечко, во всяком случае, колотилось, как сказал бы Краевский... Но Краевский сейчас далеко...
. . . . . . .

ГРАДСКАЯ

Когда это случилось впервые, она ровно ничего не поняла, увидев у себя дома незнакомого человека и улыбку Градского, беспомощную, если не сказать – отвратительную, как и однажды улыбку его, и женщины, сидевшей на ее, Градской, стуле. Впрочем, у той женщины была другая улыбка... А Градский – он больше так не улыбался. Женщины иногда встречались и она к этому почти привыкла. Но теперь, увидев вновь эту его улыбку, она все сразу вспомнила и ей стало не по себе. Но все кончилось, едва исчез этот тип – спортивный тип, как ей показалось.
Тогда она взглянула на Градского, ставшего серым, злым и одновременно беспомощным, но ровно ничего не поняла.

Они вышли на улицу, где он наконец выругался и выругался зло. Он не всегда бывал груб, иной раз даже очень не груб, а – как бы сказать? – воодушевлен и возвышен, и верен своему беспрекословному «я», которое приподнимало их обоих как некая сила, заставлявшая ее подчиняться и ни о чем не рассуждать...

Они шли молча. Потом он говорил отрывисто и отчаянно, от чего переворачивалось все ее представление о незыблемом как гора, но теперь развороченном, разворованном Градском, так быстро уменьшавшемся до размера обыкновенного человека, что ей стало дурно и она покрепче взяла его за руку, бессмысленно повторяя: – Ты не должен этого делать, ты не можешь этого делать, ты не имеешь права...

Они шли рядом и он не сгорбившись, но сжавшись от боли... сжавшись, мычал и ругался, ругался и снова мычал – как будто и не бывало сил у Градского, которого она боялась, любила – то и другое изо всех сил, но не принимая до конца его жизни, понимая, но мучаясь, когда он мучался, принимая его оскорбления, а он оскорблял ее часто так же, как и других – пусть виноватых в чем-то – таких же, как и она слабых людей, и это как бы объединяло ее с ними, тогда как с Градским ее объединяло совершенно другое – слабые не любят и любят силу, ненавидят ее, но она и притягивает их как... магнит, что ли...


Она шла, вспоминая все его встречи, гостей, ночные бдения и чтения понятных и непонятных ей вещей. Она прощала все или почти все: посторонних женщин в квартире, тяжелую как похмелье атмосферу обиды - но прощала она не все – всему, казалось, подчиняясь. С первого осязания жизни, как с первых самостоятельно прочитанных книг, с жизни в которой уживались вместе пошлость и красота, отвратительное и прекрасное, и непонятно почему, кому это было необходимо – нет, этого она не понимала.

Градский, может быть, понимал, и, сознавая его силу – вернее силу его безудержного «я», она старалась поверить, понять, подчинялась – но и это последнее средство верить, не понимая, ее подводило и тогда у нее появлялось странное чувство – будто она не женщина, а пустая квартира без мебели.

Неприятна, отвратительна боль, проникающая сквозь рукав его вдруг состарившегося пиджака. Смириться со своим бессилием она кое-как могла бы, но не с беспомощностью Градского, мужа и чего-то такого, что мужем, пожалуй, и не назовешь – нет, это ей не по силам.
Странно, к ним теперь будет приходить тот человек, говорить и спрашивать, и что бы не отвечал ему Градский, как бы не отговаривался – все невыносимо противно. Рушились идеалы – его, Градского, идеалы, которым она доверяла, раз уж свои казались слишком малозначительными.

Через некоторое время Градский сказал, что все кончено и никто больше не придет – он отказался о чем-либо говорить, отказался с трудом, риском, отвращением... Градская все поняла и как будто еще больше поверила в его безупречное, не слишком чистенькое, но безупречное «я», однако с этого времени он стал для нее другим – она не могла подавить в себе страха, вспоминая его и его улыбку такими беспомощными.

Градский расплачивался жестоко с истериками и пьяным разгулом. Градская платила той же монетой, да только платить той же монетой было ей не по карману. Она не могла смотреть без ненависти на то, как болезненно он плевал в лицо этому миру, давшему им жизнь и своеобразное счастье. Она вдруг оказалась несчастливой, а Градский... Градский и знать ничего не хотел.
. . . . . . .

– Потише – сказал Градский,– а то еще выроните пистолет. Его тем временем одевали, понятые злобно озирались вокруг, шкафы и полки тряслись не без помощи проворных и опытных рук. – Я же вам сказал – выроните пистолет, вот и выронили – сказал Градский – он у вас еще и стрелять начнет. – Не начнет, улыбнулся т о т человек – это я нарочно его выронил
– Врете вы все, – и на лице Градского появилось подобие той памятной улыбки.
Его старательно одевали, но он только отмахивался, матерясь. Пистолет, как и следовало ожидать, выпал, затем выпалил семь раз, а на восьмом дал осечку. – Говно у вас, а не пистолеты! – заорал Градский, – Да что вы, долбо...бы, совсем сдурели? Соседей перебудите! – он топал ногами и на восьмом топе пистолет разрядился... – И патроны ваши тоже... – Ладно, ладно – выходите! Подумаешь – затяжной выстрел! Никто и не