Однажды суровый нарком Ежов словил передоз и внезапно оказался в аду.
Стоит в непроницаемой темноте и наблюдает, как покойный Луначарский на трехколесном велосипеде катается по раскаленной лаве и громко пукает.
- Я к вам ненадолго, - ни один мускул не дрогнул на лице наркома. – Я, собственно, в ваших краях по делу. У нас крупный литературный праздник намечается, требуется солнце русской поэзии. Порекомендуете кого, Анатолий Васильевич?
- Этого назначь, - зевнул Луначарский. – Демьяна Бедного.
- Нам же солнце нужно, - возразил нарком. – А не отхожее место.
- Не место красит человека, а человек место. Васильича привлеки.
- Николая, - удивился Ежов. – Он же стихи не писал. Воняет у вас, однако.
- Это тебе ад, а не санаторий в Пицунде, - буркнул Луначарский. – Три класса образования, а всё-то он знает. Ладно, на Сергеича пальцем показываю. Он фрукт проверенный, лично его любовные письма женам декабристов читал, чуть не обосрался со смеху.
- Алексея Максимовича, - задумался нарком. – Очень своевременное решение.
- Какого в пизду Максимыча, - рассвирепел Луначарский. – Я тебе про Пушкина талдычу, дубина стоеросовая. Сгинь с глаз моих долой, пока гурии тебе писюн не оторвали и на жареную колбасу не пустили.
Проснулся нарком, тяпнул рюмашку для бодрости духа, лежит весь в поту и размышляет:
- Пушкина? Можно и Пушкина, пушкина-плюшкина. Несуразно, конечно, выходит, поди разъясни трудовому народу, что «я вам пишу, а хули толку…» это поэтическая метафора, а не хуй в окно советской власти. Развел меня старый пидор, гнида большевицкая. Но ничего, сука, дай срок, я тебя и в аду достану. Ладно, будем решать вопрос, мы - сталинские соколы, и не такие вершины брали. Пора тебе, Николай Иванович, с гашем завязывать, а то не доживешь до светлого коммунистического будущего. Mamma mia, как же трудно в наше грозовое время с гнилой интеллигенцией о чем-нибудь путном договариваться…
