Гранатовые зёрна

–Она опять ничего не ела,  Владыка, – голос Нибериуса почтителен, но Аид слишком хорошо знает его и потому без труда чувствует за этим почтением и насмешку, и сочувствие. Такое сочувствие, от которого ещё тоскливее.
Аид не удивлён. Уже не первый день он слышит это. Для олимпийского бога, конечно, несколько дней ничего не значат, но Аиду отчего-то очень неприятно это презрение и этот голод в знак протеста. 
Протеста Персефоны. Похищенной им Персефоны…
–Может быть, – Нибериус склоняет голову осторожно, слишком хорошо зная  своего владыку, но всё-таки жалея его, и от того решаясь на подобное предложение, – мы её заставим?
Аид только слегка поворачивает голову, чтобы взглянуть на Нибериуса, а тот уже понимает ответ. Аид не пойдёт на это. Он не привык быть жестоким.
–Владыка, – сочувствие к Аиду побеждает в Нибериусе и он решается продолжить, – если вы опасаетесь, что это будет на вас, то напрасно. Один ваш жест и я всё сделаю сам и всю вину возьму на себя.
Аид усмехается. Нибериус хороший слуга, замечательный помощник, который, как и его Владыка научился не сидеть на месте, который перенял постоянную подвижность своего хозяина, постоянную деятельность. Аид не похож на своих братьев: великого Зевса и Посейдона, он не такой. Он не сидит на троне (у Аида его вообще нет), он не спит так много и на пирах не напивается до потери разума. Аид сдержан и расчётлив.
Это Нибериус хорошо знает. Но не понимает он того (да и не дано ему, рождённому в мире смертных и спустившемуся в царство Аида после смерти) понять этой тонкости: Персефона должна сама принять пищу. Принять не потому что умирает от голода (что ей, дочери Деметры и Зевса несколько дней без еды? Пустяк!); не потому что её заставили, а потому что она смирилась и приняла…
Чего уж скрывать? Его, Аида, и принимала!
Но она упёрлась. Даже словом его не одарила.
–Ступай! – велит Аид  Нибериусу. Нибериус чувствует мощь в голосе Владыки, но не пугается: он знает, не на него Аид зол, а на себя.
***
Персефона прекрасна. Аид знает это. Знает давно, и не спрятаться ему от этой красоты и от этого знания. Он памятлив и даже одного взгляда ему хватило бы, чтобы запомнить эту красоту. Но разве обходится одним взглядом? Глаза воронов, что наблюдают за Персефоной, пока она танцует на плодородном лугу – глаза Аида. Ветер, касающийся её волос – на службе подземного царства – но что с него взять? Ветер лёгок. Он придумал служить трём братьям сразу: шпионит Зевсу, шпионит Посейдону и Аиду не забывает доложить.
Аид знает, что может пойти честно к Зевсу, честно и открыто просить отдать аз него Персефону, но есть одна тонкость, едва ли понятная смертному: просить – равно унижаться. А чтобы Аид и унижался перед Зевсом?
Это раскол, идущий не из зависти даже, а из неприятия. Аид не так презирает Посейдона, как презирает Зевса. Посейдон в глазах Аида слабак, а Зевс…
Зевс, по мнению Аида, порочен, жалок, ничтожен, и слишком подвержен сиюминутному желанию. Зевс ставил всегда впереди всего себя, свои потребности и свои желания, а Аид – дисциплину и поддержание своего царства. Зевс если и навещает мир смертных, то чтобы поживиться какой-нибудь красавицей, а потом бросить её, позабыть, вместе с общим дитём на растерзание ревности своей жены – Геры. Ревности холодной, не любящей женщины, а оскорблённой владычицы. Гере не так важно, любят её или нет, важно, что её откровенно оскорбляют и позволяют ей знать всё о похождениях Зевса.
Аид не принимает слабостей Зевса. Аид не воплощение смирения, и за ним есть похожие случаи, и он поднимался в мир смертных, но все его визиты к красавицам заканчивались иначе – он был скрытен, а вернувшись к себе, приглядывал за последствиями, хотя и таиться ему не от кого было. Но из уважения к порядку, к своему царству, которое Аид берёг – он не мог пустить всё своим ходом.
Да, Аид мог бы пойти честно к Зевсу и просить отдать ему Персефону. Вероятнее всего, Зевс бы даже согласился, но тогда это был бы не Аид. Аид непримирим, дисциплинирован и не потерпит такого унижения для себя. Не его ведь один авторитет тогда качнётся, а всего царства! Не ему одному насмешка (он бы это, может быть, и стерпел), но попадать в должники Зевсу? Всем царством попадать? Всем царством своим держать обязательство?
Нет! не может быть и речи! Аид – бог подземного царства, верховный бог смерти, властитель ушедших душ умеет решать иначе. Похитить Персефону – это подлость, но Аид не в любовницы её тянет, а в жёнах хочет видеть. Для него немыслимо идти на поклон к Зевсу, невозможно уговаривать его и давать Зевсу оружие против себя.
Между подлостью к ней и подлостью к своему царству выбирает Аид.
И ничего не успевает понять Персефона, гуляя по лугам, что поднялись цветами и травами по воле её матери, когда начинает дрожать земля и из пустоты появляется колесница. Чьи-то руки хватают Персефону, и она не успевает даже вздохнуть, вскрикнуть, а колесница уже катит вниз, и закрывается земля за нею, словно и не было ничего.
А дальше? дальше ужас. Персефона знает Аида мельком, видела несколько раз, не знает, что он наблюдал её чаще. И дрожит перед ним, полагая самое худшее. Тогда она ещё говорит с ним, тогда ещё даже (в юности своей наивной), спрашивает:
–Ты убьёшь меня?
Но нет, Аид качает головой – убивать он её не собирается.
Персефона смелеет:
–Тогда…что?
–Будешь моей женой, – отвечает Аид, и лёгкая улыбка касается его собственных губ. Она напугана, она сражена его нахальством, но как же она прекрасна!
Персефона молчит. Страшно молчит. Сознаёт? Ненавидит?  Аид может залезть в её мысли – его могущества хватит, но он оставляет ей её тайны, лишь торопится стыдливо убедить:
–Я не хотел, чтобы вышло так, но иначе выйти не могло. Ты ещё молода. Однажды ты поймёшь. Но даю тебе слово…
Его слово. Нерушимое слово властителя смерти.
–Даю слово, – повторяет Аид, поднимая левую руку в клятвенном жесте, – что не причиню тебе вреда и отнесусь к тебе с уважением.
Персефона прячет лицо в ладонях. Её плечи сотрясает мелкая дрожь – плачет, конечно, плачет. Ей страшно, она не была готова!
Аид делает знак Нибериусу и тот уводит Персефону прочь. Ей подготовлены покои. Аид не торопится – куда спешить, когда впереди примерно три четверти вечности? У неё есть время поплакать. У неё есть время подумать и убедиться, что ей не сделают дурного. В её покоях наряды, к её просьбам служанки, к её любому удовольствию вина и кушанья. Всё, что только пожелаешь, Персефона, только смилуйся.
«Смирись…», – думает Аид про себя, не зная, кого он толком просит смириться. Себя ли – смириться со своей подлостью? Её ли – смириться с положением предложенным, а вернее – навязанным? Деметру ли…
***
–Госпожа, попробуйте этих морских ежей, – служанка смотрит преданно и восхищённо. Персефона даже помнит её имя – Мелина – из мира смертных, а теперь прислужница в мире подземном.
Персефона качает головой.
–Тогда, может быть, миндального соуса? – уговаривает Мелина. Нибериус поставил к Персефоне самую расторопную, задача – накормить, смирить. Вот и старается. В посмертии сохранила черты красоты, видимо, ушла совсем молодой. Персефоне она нравится. Будь они в иных обстоятельствах, Персефона бы даже подарила бы ей чего-нибудь. Но Персефона пленница, а Мелина приставлена к ней её похитителем.
Но не может отогнать Персефона мысли о том, что и Мелина, и уже приходившие другие служанки – портнихи, да кружевницы – редкой красоты. Неужели Аиду не нравится эти, неужели не мог довольствоваться этими, раз посягнул на неё?
Чудно Персефоне от этой мысли. Она не знает как её воспринимать. Росла она с Афиной, Артемидой и Афродитой – и каждая из них её красу перекрывала, чем-то выделялась. А Персефона за собой и не замечала ничего такого. И когда посватался к ней Арес, испугалась – нрав у него тяжёлый, боялась не сладить. И когда приходил с тем же Аполлон – снова отступила – богу солнца, знаменитому и важнейшему надо бы кого поярче.
А тут Аид.
Невольно задумаешься!
–Может тогда хоть ячменного хлеба? – голос Мелины слабеет. Не поддаётся Персефона на блестящие блюда, на россыпь медовых орехов, на тягучую карамель, на жареное мясо…
Персефона качает головой.
–Вина?! – отчаивается совсем служанка.
Персефона качает головой. Ей хочется к маме, хочется к солнечному дню, хочется к прохладной речной воде…к гомону смертных, а здесь – странная тишина, перебиваемая тихим шелестом теней. Здесь мрачно и неуютно.
–Вам здесь не нравится? – спрашивает Мелина. Она больше не предлагает блюд Персефоне. Они стоят между ними, творят пропасть – в глазах Мелины тоска. она с удовольствием бы заняла место Персефоны, но ей не предлагают.
Персефона смотрит на Мелину, но не знает ответа. Здесь неуютно. Здесь тени. Здесь шелесты, какая-то прохладная сырость, какая-то темнота. Здесь серебро и едва различимая тревога. Где-то под нею лежат скованные вечностью души, где-то недалеко текут реки – совсем не такие как в мире живых – сплетённые из страдания да слёз – реки плача – вроде Коцита и Ахерона, впадающих в Стикс…
–Мне тоже здесь было непривычно, – признаётся Мелина, – но привыкаешь. Особенно, когда подумаешь, что вот он…
Голос Мелины дрожит, глаза – давно мёртвые, расширяются:
–Он же здесь…а как он?
Персефона вздрагивает. В сердце её укол жалости. Укол жалости к Аиду. Они на Олимпе, они в пирах. А Аид? Он редко когда появится, а в остальное время хлопочет здесь. Здесь, в этом царстве, в этом ужасном царстве…
Мелина умна. Она знает, что мать Персефоны – Деметра – добродетельна и милосердна. Значит, Персефоне можно попробовать внушить сочувствие. Мелина умна, но ум её ничего не стоит. Капелька за капелькой тает вечность, ещё несколько десятков лет Мелина будет юна, а потом – вечный сон, вечный сон в царстве Аида.
Сон, из которого Мелина не выйдет, но, может быть, выйдет сама Персефона?
***
–Я тебе противен? – Аид холоден и спокоен. Он научился давно скрывать свою душу, но Персефона делает свои выводы. Она видит – её не трогают, не обижают, не принуждают ни к чему. Может быть, с Аидом можно договориться? Персефона прерывает свой молчаливый протест и отвечает:
–Нет.
Это правда. Теперь, видя его так близко, Персефона замечает, что весь облик Аида привлекателен, только взгляд какой-то усталый, и в целом в нём какая-то мрачная серьёзность, чужая ей по молодости и неопытности жизни.
–Ты хочешь домой? – спрашивает Аид. Его голос всё также спокоен, но то, как он произносит это «домой» вызывает в Персефоне лёгкий холодок.
–К маме, – отвечает она. – Верни меня, прошу.
Аид вздрагивает. В его власти сейчас Персефона. Он здесь закон и никто не может ему помешать ни в чём. Даже если сейчас сюда явится Зевс – это уже ничего не решит. Но он не явится. Зевс не любит смерти. Зевс её боится, хотя и происходит от бессмертья.
Аид может сделать всё, что угодно, но не делает ничего, только спрашивает:
–Тебе здесь настолько плохо?
–Здесь не мой дом.
Дом… Аид забыл уже это слово. Оно ему не нужно. Он заменил его на «приют». Приют душ. Приют милосердия. Приют покоя.
Персефона что-то читает в глазах Аида, в усталых и серьёзных, и неожиданно добавляет, не то в испуге, не то в сочувствии:
–Просто я здесь чужая. Там солнце…
Аид не