Тихо летел над землей сине-золотой вечер. Накрывал собою дворик на Первой Южной улице, где в тени старого платана раскачивалась на коврах и подушках ДильгушЕ – местная пифия. Приходили к ней за предсказаниями и стар и млад, и, правду сказать, никому отказа не было. Кому сон растолковать, кому тоску душевную развеять, или беспокойство утолить – все бежали к Дильгуше.
Но больше всего любила старая Дильгуше наставлять молодых девушек на выданье. Усядутся они стайкой вокруг нее, а она вещает нараспев: пуще всего на свете бойтесь надежд. Они как мираж в пустыне: поманят прохладой и свежестью, опьянят ароматом цветущих садов, а потом исчезнут, и останется человек один на один с раскаленными песками. Надежда как жердочка над пропастью: кому повезет – удержится, а кому нет – летит в черную пропасть. Только и пропасть эта непростая, а извилистая, коленчатая, четырехдонная. У каждого дна свой цвет. Первое, мутно-зеленое – разочарование горькое; второе, темно-багровое – отчаянье безысходное; третье, землисто-серое – безразличие ко всему; ну и последнее дно, черно-рыжее – смертная глина.
«Так уж лучше без надежд, без обманных огоньков их жить, но и без пропасти четырехдонной", – важно изрекала Дильгуше, перекатывая в беззубом рту кусок сахару и запивая его чаем.
«Так уж лучше без надежд, без обманных огоньков их жить, но и без пропасти четырехдонной", – важно изрекала Дильгуше, перекатывая в беззубом рту кусок сахару и запивая его чаем.
А девушки смотрели как завороженные на тонкую сладкую нитку слюны, что появлялась на губах старухи и думали, что как бы то ни было, а без надежды жить невозможно. Что даже эта когда- то красивая, но безобразно одряхлевшая женщина, так яростно гоняющая сахар во рту, тоже хочет удержать сладость жизни. Или хотя бы такое воспоминание о ней. А что иное надежда, как не сладость жизни?..
А еще предостерегала Дильгуше молодых девушек от пламенных чувств. «Они словно костер в степи – вспыхнут высоким огнем, взлетят к небу и рассыплются золотыми искрами. На костер хорошо смотреть издалека, а вблизи он обожжет. Чувства должны быть схожи с огнем очага – он и обогреет, и накормит, и осветит жилище".
«Вот в тебе, – указывала она кривым темным пальцем на смешливую яркоглазую Сафью, – огонь бушует нешуточный, счастлив будет тот, кто его укротить сумеет."
"А твоя душа – кивала она в сторону молчаливой робкой Таты, – еще не проснулась, и оттого похожа на огонь свечи: читать при нем можно, но никого пока не согреет и не накормит».
Смотрели девушки на покачивающуюся голову старухи, слушали ее речи, и каждая думала, что она-то непременно затеплит в своей жизни волшебный огонь очага.
«Но самое страшное, –устремляла перед собой голубоватый невидящий взгляд Дильгуше, – не это. Пуще пропасти четырехдонной, пуще пламенных чувств, человек, прорастающий внутрь тебя!»
– Как это? – разом ахали-восклицали девушки, а Дильгуше, выдержав торжественную паузу, изрекала:
– Как бамбук! Он растет очень быстро, и человек также прорастает внутрь другого.
Девушки замирали от любопытства, и Дильгуше наслаждалась триумфом. В просторной летней кухне саманного дома под тенью старого платана она восседала на сундуке, устланном пестрым ковром и узорчатыми подушками. Перед ней на низеньком столике громоздились тарелки со сладостями, маленький чайник с чаем и пиала. Верная себе, старуха еще с юности пила чай только из любимой синей пиалы с золотым узором! Держа ее в ладони как сине-золотой нераспустившийся цветок и раскачиваясь из стороны в сторону Дильгуше была похожа не то на греческую пифию, не то на индийского факира. И девушки слушали ее, очарованные, как слушали бы факира или пифию…
– Запоминайте, мои хорошие, что я вам скажу, откройте свои юные ушки и повесьте их на гвоздь внимания, ибо то, что скажу я, не скажет вам никто!
Это утверждение было по меньшей мере спорным. Почему - никто? Но Дильгуше не любила вдаваться в объяснения. Она просто вещала.
– Изначально, знайте: мужчины – глупые, женщины – умные! Бог не обидел мужчину талантом, среди них талантливых людей больше чем среди женщин. Но талант – это еще не ум. А вот женщина умна от природы, если, конечно, не задавит свой ум всякими глупостями, что пишут в своих книжках талантливые мужчины! Если мужчина умен, то значит женского в нем больше, чем мужского, а это уже плохо по другим причинам!
По девичьей стайке пробегал шелест смущенного смеха, а Дильгуше, сделав внушительный глоток из пиалы, продолжала:
– Но иногда даже сама умная женщина плывет по волнам нарисованного моря и позволяет увлечь себя на такую глубину, из какой трудно потом выбраться. И боится остаться сама с собой. Но боится лишь тот, у кого внутри пустота. И ее надо наполнить чем-нибудь или кем-нибудь. Во что бы то ни стало. Понимаете?
– Нет! – дружно выдыхали девицы, но Дильгуше это не смущало:
– Ничего, потом поймете! Никогда не бойтесь оставаться сами с собой. Берегите себя, защищайте свою душу. Иначе тот, кого вы пустите как гостя, расположится в ней как хозяин. Прорастет в вас как бамбук, заполонит всю без остатка и вас просто не будет, бамбук съест вас. Вы будете видеть глазами другого, слышать его ушами, чувствовать его кожей. Будете просто землей, на которой растет бамбук. И когда ваша земля иссякнет, бамбук переползет на другое место.
Изрекши эту глубокомысленную фразу, Дильгуше скептически обводила взглядом слушательниц. В их глазах зеленели и цвели редкие сорта самопередвигающегося бамбука, но не было ни единого намека на понимание! Нужно было срочно подкрепить философскую сентенцию примером.
– Моя троюродная сестра Нуна, мир ее праху, была очень умная, трудолюбивая и красивая девушка. И талантом Бог ее не обидел: вышивки ее вместо картин художников на стену можно было вешать. В юности даже на конкурсах каких-то призы брала за свои работы. Один недостаток был у нее – любила своего мужа как сумасшедшая, дышала им. Мы сначала подсмеивались, мол, молодой жене так и полагается своего мужа обожать. Но у нее это не прошло и через пять, и через десять лет. Что вздыхаете?! Ничего хорошего в этом нет! Это я вам говорю!
Через десять лет от красивой, умной и веселой девушки не осталось ничего! Она превратилась в тень мужа: думала как он, говорила его словами, даже ела и двигалась как он. Вышивать перестала. Муж ворчал, что цветные нитки стоят дорого, и это все баловство одно, что женщине ее лет нужно серьезными вещами заниматься - дом вести, детей воспитывать и мужа слушать. А ведь поначалу это он ее слушал, ее мысли и слова повторял, только через некоторое время и немного по-другому, чтобы все думали, что это его собственные речи. Да только ли он?.. И свекровь, и вся его родня ее слова повторяли, только переиначив немного. А она так любила, что и не почуяла этого.
Вот так бамбук в нее и впился, и пророс, и через двадцать лет никто и подумать не мог, что это та самая Нуна. Тенью мужа стала. А он важный, толстый, не стеснялся даже при людях к ней обращаться: «Э-э!» Не Нуна уже, а «Э-э».
Когда его не стало, то она даже заплакать не могла. А все потому, что на слезы тоже силы нужны. А у нее ничего не осталось, потому что всем был он – бамбук. Не стало его, не стало и земли, которую этот бамбук иссушил. Через два года и Нуна отправилась вслед за мужем. И все вокруг говорили: великая любовь. «Ах, как она его любила, какая хорошая женщина была, какая жена!». Только не любовь это была, а бамбук. Ей и делать ничего не оставалось, как умереть, потому что самой ее уже давно не было. А человеку самим собой надо оставаться. И с самим собой. Тогда он сможет возродиться. Кроме себя самого нет у человека ближе друга и помощника. Бог над ним и Бог в нем. Люди придут и уйдут, друзья станут врагами, враги – друзьями, любимые покинут или умрут, всё может измениться в любую минуту, и только самого себя человек не оставит, пока жив. Понимаете?
– М-м, нет, - мямлили девушки, но Дильгуше, улыбаясь во весь свой беззубый рот, взмахивала темной рукой как дирижерской палочкой:
– Ничего, потом поймете! – И прибавляла шепотом, утыкаясь в сине-золотую пиалу с чаем:
– А, может, и не поймете. Может, убережет вас судьба от этого понимания!
Тихо летел над землей сине-золотой вечер. Накрывал собою дворик на Первой Южной улице, где в тени старого платана раскачивалась на коврах и подушках Дильгуше. Завораживала, очаровывала, пленяла речами, посылала в ночное небо воспоминания о надеждах.
А что иное надежда, как не сладость жизни?..
А что иное надежда, как не сладость жизни?..
