От автора: все нижеследующее, так или иначе, было уже опубликовано в разное время в виде отрывков. И вот, довольно внезапно, из них сложилось нечто. Автор, мучимый мыслями о том, что «надо бы сделать что-то большое», поступил, как истый лентяй, или, если сказать более благожелательно, избрал «путь хитреца». Подобно языческим демиургам, он не стал творить новое, но собрал в кучу уже существовавшее. За что и просит прощения у снисходительного читателя.
Пролог
не будет ли не по чину пышным сравнение этих кусков рафинада в сахарнице с глыбами каррары?
тогда уж кофе в чашке следует уподобить египетскому мрамору, мерцающему паутиной оранжевых сосудов, его черное мясо одевало некогда гробницу Аполлона в Кумах, еще в незапамятные века разрушенную варварами-аварами – не без содействия колдовских песнопений их слепого короля по имени Боян, впрочем, пожалуй, куски эти, скорее, похожи на мышиный гипс
на столе, кроме чашки – острые, как диалоги на испанском, карандаши в стакане и оккультные таблицы Брадиса, луна в окне
что ж, начну воссоздавать жизнь; смею предположить, что родился я у большого и глубокого водоема, вероятнее всего, у моря, иначе – откуда столь насыщенный, эйдетически горячий воск глянцевито-текучих фресок визионерства, подплавленных безумием, что обусловлено именно редкими сизигиями элементов воды и огня, и это при том, что в натальной карте планеты выстроились на удивление дисгармонично, взять хотя бы пустые коридоры и противостояния, да еще и не в единственном числе, как будто шарики светил магнетически стянуло к оси оппозиционных полюсов
и вот, лишнее подтверждение силы видений, выпукло-свинцовое мужское бедро соткалось в поле зрения и растворилось – бог знает, отчего и зачем
но – пора ложиться, хрипло-зернистый, как у волка-оборотня, голос соседа снизу, он внушает что-то кому-то на своем балконе, воскуривая демонам ночи табачный фимиам, я распялен на кровати совсем нагой, перпендикулярно окну, луна купает мое тело в густом лимонном соку, целуя и щекоча промежность, пятки и хрусталики глаз, а в стекле книжных полок за моей спиной, где противоположная балкону стена – отраженная, еще более яркая вторая луна
запиши, как ты погружался в сон, чтобы суметь пробудиться
записывать я буду пером ворона, обмакивая его в сладкие алые чернила, заточённые в граненую чернильницу
I. Ночь
1
сургучом, слепяще-белым, стекает с потолка – а я согнулся рыхло-бледным зародышем на разложенном диване – тройственно-пучеглазый свет люстры, он колышется неестественно ярким языком; и будущее разграфлено решеткой, оборонено от багрово жужжащих слоеных туч, распадающихся затем на ватные куски облаков с гладкими губчато-сизыми днищами, а далее – на узкие волокнистые когти, и это совсем как рождение, жизнь и смерть ощипанного двуногого, ибо от него, отпочковавшегося от слоистого хаоса, что пребывает вне всяких времен, в итоге останется лишь слюдяная зыбь тонкой отвлеченности; и во сне я вижу, как, навсегда покидая дом, еще тот, первый, в румяно-бежевых красках обезвоженного постапокалипсиса, я нахожу вдруг в стене ранее неизвестную мне кубическую нишу, своего рода кумирню, где собрано все, принадлежавшее, как выяснилось, мне – фотографии на тяжелых пластинах меди, желто-зеленая настольная лампа, карликовая собака со странным именем Меканикус; здесь, во сне, я давно знаю, что мое – или моего прародителя, неважно – первое возникновение состоялось в Хазарии, в аль-Берсиле, там, где клиньями сходятся три страны – пернато-серые, конические, словно чешуйчатые платья аккадских божеств, горы Кавказа, киммерийские степи, погруженные в вечный сумеречный жар – потому что солнце там черно и зернисто, будто зола – и северные чащобные болота, вотчина однооких колдунов; разлепив веки, я упираюсь взглядом в чудесный, темно-малахитовый, с золотым растительным шитьем, потолок, он толстый и мягкий, и я понимаю, что не могу проснуться; и тебе, дружок, придется додумать мысль: человек рождается единожды, но тень этого рождения неизбежно повторяется из века в век, это не перевоплощение, ибо нет того, что воплощается и перевоплощается – есть бесконечное странствие, нескончаемая смена масок тем, кого, собственно говоря, нет – ибо в мире его не может быть – странствие среди того, чего также нет, ибо кроме того, упомянутого, ничего и быть-то не может – и самого мира тоже; только лунная сфера, обтянутая влажной серебряной кожей, помогает сохранить эту бесплотную, как запах огня, нарезку памяти
2
в этой кровати, что мучительно и мутно-сыро приснилась мне недавно, в моем детстве я, помнится, почти и не спал, я ночевал в иных кроватях, в иной комнате – или в той же комнате, но в другой кровати, она была вытянута вдоль дальней стены, противоположной окну, выходящему на балкон, под старым настенным ковром; в том углу преобладали мясные, кроваво-запекшиеся тона, весьма отвлеченный, замысловато-ориентальный узор составлял некую постоянную долю общего компота впечатлений, правда, не слишком прозрачно истолковываемую, в отличие от морщинистого, насыщенного и сладкого моря, от солнца, сухого и чистого, как песок, от мягкого стука идущих мимо дома трамваев, инкрустировавших своими мелодичными звяками дневные и ночные, с плазменным ореолом фонаря, джунгли древесных ветвей за окнами; так вот, мы начали с того, что теперь мне часто снятся двумерные насекомые, синие бахромчатые тени, омерзительно проворно и плавно скользящие по плоским расщелинам между бледными простынными слоями, они похожи на знаки темного алфавита, и они – боюсь, здесь какая-то хмурая тайна – нескончаемым древним потоком текут в сумрачной полуреальности, словно пассаты тропических широт; снятся мне и мои мертвецы, слегка живые и здоровые – бабка, дед, мать, отец, они суетливо-беспокойны, печальны, порой в странно приподнятом настроении, иногда разговаривают, но чаще молчат, и тягостным, тревожно-безнадежным спудом давит необходимость сделать нечто, но я не знаю даже, как приступить к этому; недавно, впрочем, был и светлый магнетизирующий сон: незнакомая прохладно-свежая дама в траурном берете, исчерпывавшем ее одежду, возлежала на моем ложе, «вы столь смелы, сударыня, но уведомляю вас, что на средоточие всего этого сооружения строго сверху имеет упасть некое ядро, подобное упруго-поющему персику», персику? иногда я спрашиваю себя, разве заключают образы памяти внутри себя движущееся время, какое-либо состязание Ахиллеса и черепахи, какое-либо бергсоновское duree? нет, это незыблемые иероглифы, даже если ты помнишь большой кусок в подробностях, неподвижные, но не застывшие, они живут странной жизнью «вечного теперь»; когда же придет обетованный нам ужас, и надоевшая глазурованная картинка телевизора начнет пузыриться, ты, дергая пультом, увидишь на всех каналах неуловимые дисторсии лиц и форм; иногда будто все обрывается внутри, и становится страшно вдруг лишиться телесности, ибо для таких вселенских изгоев и прокаженных, как мы, плоть – это род поплавка, спасательный бублик, удерживающий нас в бесценном мире твердой явленности и не дающий утонуть в пучине инфернальной пульпы; а ведь сколько раз я бешено хотел сжать арахническими пальцами горло времени или вышибить целлулоид его глазных яблок рукояткой от зонтика, изуверски закругленной – когда оно, время, слишком медленно сгорало в тонких часах
3
шелково-черный, текучая зелень глаз уменьшенной пантеры; стелется, извиваясь, вверх по ветвям – за горлом птицы; а внизу, на фиолетовом от зимнего тепла асфальте – крест, четыре черты, высеченные, не иначе, секирой, чья-то метка, узелок на память; камень – спроси его; всю жизнь караулить время, ожидая – неизвестно чего – согбенным в кресле, нога на ногу, буквой «ламед», швы засаленно-позолоченной обивки местами взорвались, и из беззубых щелей, сардонически ухмыляясь, вылезают грязно-седые потроха; отсчитывать, скрючивая пальцы левой кисти, что так магически и непреложно отказывается совпадать своей конфигурацией с правой – ничего не попишешь, хиральность – красные костяшки дней отшедших и белые костяшки дней оставшихся; в среду ты еще только робко движешься под уклон, но, пребывая одновременно в пятнице, там уже готов ухнуть в провал; на мгновение ока холст окна вспыхивает пламенем утреннего масляного солнца; так случается в транзите от пасмурной оттепели к пасмурной стуже; а вечером, в экстазе безделья, держишь, как меч, склизкий пульт и пробегаешь каналы; пульпа, пестрая смесь, переваривающая всё: толпы человеков, горные хребты, они корявы, словно кардиограммы, липкие стоны музыки, первосвященников, дельцов, блудниц
когда-то отец вместе с матерью творили волшебство – показывали диафильмы, но кто сейчас помнит о диафильмах? ребенку проектор мыслился таинственным мерцающим сосудом, на стене – огненные зеркала слайдов, это искусство, оно живое и призрачное – не так, как эта инфернальная лента реальности, подобная изгибающемуся ледяному хвосту кометы Апокалипсиса
II. Утро
1
пальцем по вогнутости книжного обреза, ребристо, сырный запах бумаги; пальцем по черепаховому корешку, по шелковистому червяку каптала; аперитив для глаз – вообразить желто-мучнистый мускатный орех с коралловым мозгом, весом в солидное число карат, идеальный Платонов многогранник; наконец, пиршество: раскрыть на той странице, где безмолвно мерцает выпукло-зеленое, безоговорочно-рдяное, тона темного меда – изображение супружеской четы, сработанное когда-то скромным фламандцем
и если я вижу умственным оком дхарму боли – пламенеобразный удлиненный лист, медленно извивающийся в застывшем пространстве мысли, отчего я не способен стать равнодушным к этой боли? ведь не терзает же меня любой скрученный своею болью древесный отросток
обрывки жизни – клинопись случая, насечки на стекле; в рассеянном свете, составляющем, если угодно, род темноты, они разношерстны и хаотичны; но вот, внезапно из глубины магнитно вспыхивает лампа, и они мгновенно оцепляют ее соосными орбитами Дантова строя; тогда все мучения и наслаждения бытия, этот стол, золотистое, как скрипка, ребро крышки стола, трудноуловимый, тяжелый аромат сахара, воздушная дуга чашки – рифмуются в Песнь песней; я буду рождаться, я буду умирать; все выстраивается вокруг бога, белый он или черный, неважно, черный и белый – одно
в толще зеркала, вы это знаете, твердое становится мягким, а мягкое – твердым, это философское перевертывание свойств; жесткий мир растекается в иллюзию, дух, напротив, оплотняется; но ужасная догадка поражает меня – не творится ли тот же кувырок на каждом высшем ярусе? не оборачивается ли мрамор духовного мира пылью для мира, лежащего поверх? погружение в матрешечный мизанабим – как на портрете у ван Эйка
2
в детстве я мучительно любил шататься по одиноким пустырям и обрывам; неприкаянный окоём когтисто прорван томатно-кровавой полосой; вот, зрелость; в жизни и в чтении – привередливо вылущивает лишь маргинальное, пряное, сумеречное; что-то вроде того, будто некто слышит, поначалу с замиранием, в отчаянии цепляясь за надежду, как в мозгу зарождается грибница, известково-бледная
