- Ой, да таких много ! - скажете вы, когда дочитаете до конца…
- Рупь ведро… - кто-то бросит между прочим, между двумя рюмками водки…
- Так, наверное, и должно быть,- подумает тот, кто никуда не спешит…
А дело было так…
Да, собственно, и дела-то никакого не было. А просто жил человек. Сначала, как и положено, был чьим-то сыном и внуком. И водили его в детский сад, а потом в школу. И стихи по праздникам, стоя на стульчике и держа руки по швам мамой сшитых шорт, читал. И плакал, когда в начальной школе двойки получал по письму или по чтению. И с мальчишками дрался, и не всегда побеждал в этих жарких битвах – даже чаще бит был, скажем честно. И чтобы разрешили щенка взять, просил у папы с мамой, а мама кричала, что не потерпит грязи в доме. И потом, назавтра, папа из гаражей принёс Портоса – косоглазого, муруго-пегого, который потом превратился просто в Прошку – кривоногого и с хвостом, закинутым калачом на спину. И был Прошка лучшим другом долгие годы, пока не издох от старости у ног умершего от инфаркта на лавочке у подъезда отца…
И потом, дальше, всё было, как у людей: мама одна зарабатывала, пока он школу заканчивал и в армии служил, а потом два года подряд в институт поступал, да так и не поступил. А потом мама состарилась… и второй раз вышла замуж. Вышла за отставного полковника, который держал в книжном шкафу за книгами графинчик с водкой и прикладывался к нему по несколько раз в день, а мама делала вид, что ни о чём не догадывается.
А потом и полковник умер, на даче, когда в бане парился. Так прямо в предбаннике, в трусах, на лавочке и затих…
И Ваня на похороны приехал. И всё сделал по-людски, как у нас и полагается. Людмила, жена, вместе с ним приехать не смогла, потому что была беременна последние недели вторым сыном, Юриком, которого родила сразу же, как Иван с похорон отчима приехал.
Тогда Иван и стал дом пристраивать, потому что прибавление в семействе обязывало. Да и маму к себе забирать нужно было, ибо одна, без мужчины в доме, она уже справляться с хозяйством не могла.
Дом получился большой и просторный – всем места хватит. Через два года взяли к себе и тёщу, потому что всю жизнь проработала она в заводской столовой. А к старости, когда похоронила Людиного отца (Иван и тут всё сам сделал и по совести!), у неё ноги распухать стали, и ходить ей стало трудно. Иван сам ей и предложил в очередной приезд летом:
- А перебирайтесь-ка вы, мама, к нам, нечего судьбу испытывать. Да и моя мама вам только рада будет: не так скучно ей рядом с вами.
Так вот и жили, «трое на трое»: Иван с сыновьями и жена с двумя старухами,- под одной крышей.
Надо сказать, что Ванька своей семьёй даже не гордился. А чего? Всё как у всех. Как на Руси и положено: три поколения под одной крышей.
Сыновья росли, росли и, наконец, выросли – жениться собрались. Сначала старший, Серёжка, а через год и маленький, Юрик. Девок выбрали себе достойных, красивых и работящих. Рубили сук по себе, как отец их и учил. Жён, конечно, привели в отцовский дом, как и полагается: не в примаки же идти, честное слово!
И тогда Иван, вместе с сыновьями, каждому из них, отдельный дом поставил. Строили сразу так, чтобы с запасом: на детей и стариков, когда понадобится, когда те без детей жить уже не смогут.
Зажили сыновьями, старший уже и внуков Ивану родил. Хорошо. Семья всё множится. А сил… Сил у Ваньки ещё – ого-го сколько. Он понимал, что это всё от жены, от Людмилы: она для него опора и надежда. Всегда. И во всём. Как и положено – и в радости, и в горе. И матери, старухи, до сих пор без дела не сидят: с правнуками возятся и по дому ещё вовсю хозяйствуют.
Но вот жена младшего, Юрика, словно бы сердце Ваньке… как-то надломила… Что-то в нём дрогнуло, когда ещё в первый раз её увидел. Тоненькая такая, словно осинка на речном косогоре. И нет красоты снаружи – как бы изнутри светится… Грустная всегда, покорная, даже когда Юрик в бутылку стал заглядываться. Она всё терпит и не жалуется. Стал Юрик её поколачивать – тоже молчит. Это Иван сам догадался, когда кровоподтёки на руках у неё и шее увидел. И так больно за неё, словно это его, а не её бьёт кто-то. А покарать этого злодея нельзя, потому что и за него душа болит и томится. Людмиле, жене, ничего не сказал. Решил сам переговорить. Сначала со снохой, потому как знал, что женщина правильнее мужчины чувствует и причину видит.
Пришёл в дом, когда Юрик с работы ещё не вернулся, сел за стол, сложил перед собою руки свои большие, рабочие. Собрал пальцы в замок, глазами в этот замок упёрся:
- Ну, Свет, рассказывай…
Она села тоже за стол, напротив. И тоже ладони в узел сплела. Молчит. Долго. Потом говорить стала:
- А что же тут скажешь, Иван Петрович? Не люблю я его. И не любила. Никогда. Даже когда замуж за Юрика шла, знала, что не люблю. Я ведь женою его стала только для того, чтобы к вам поближе быть. Вас я всю жизнь любила. Когда ещё девчонкой через забор видела, знала, что люблю. И тогда уже знала, что не разлюблю. Никогда.
Вы не бойтесь. Не уйду я от него… потому что без вас жить не смогу. Никуда не денусь. Сколько надо, столько и буду ждать. Хоть всю жизнь оставшуюся. Но детей от него не рожу – от вас… от тебя только… суженый мой…
И запылала Ванькина душа! И очи запылали!..
Но знал, точно знал, что говорить сейчас ничего нельзя. Ругать её, буйствовать и уговаривать нельзя тоже. Неправильно это.
- Мы, вот что, Света… давай оставим этот разговор. Остынем оба. Поживём. Подумаем. А потом обязательно ещё раз говорить будем. Хорошо?..
Она молчит, глаз на Ваньку не поднимает. Только головой, один раз, кивнула…
Вышел Иван из дома младшего сына. И пошёл. Но не во двор к себе, что прямо за забором раскинулся. А далеко. На самую окраину. К реке.
Сел там на бугре. А река у самых ног вьётся и стелется так преданно и ласково. И блестит, словно умытая, и волной играет. Смотрит Ванька на воду, думает о жизни. И ничего придумать не может. Сына, Юрика, жалко. И Светку жалко. И всех-всех, кто сейчас дома ждёт его прихода, тоже жалко…
Себя? А чего себя жалеть? Про себя он даже не думает. Хотя, нет, - думает. О себе и о Светке думает. И не плачет. Нельзя. Он же – мужчина. Ему – решать…
|
Прочла с удовольствием.