Гениальный окурок

ЕГО ГЕНИАЛЬНЫЙ ОКУРОК


Сей Саныч был розов. И более того – Розов, Розов с большой буквы. И этой ночью ему не спалось, и прошлой не спалось, а лежалось как во сне ему – директору и вдохновителю коллектива работников музея-квартиры гениального поэта. Сей Саныч лежал на боку укрывшись одеялом и держась за сердце, но не мог заснуть...

. . . . . . .

...злополучный окурок папиросы – окурок непростой, а как бы гениальный окурок, хотя в самом по себе окурке не было ничего гениального, но был некий след, налет гениальности, как пыль веков на темном стекле векового сосуда, таящего в себе вкус и аромат более древний, чем наше о них представления. А когда наше представление о гении превратилось во множество предметов обихода... – да что там! тома и фолианты, и шкафчики, и шкатулочки, и книжечки, и картиночки, и вазочки любимые и собранные любовно – целый музей всякого добра и воспоминаний о нем, и последний окурок поэта... тогда тяжело пришлось Сей Санычу ото всего этого изобилия и последний окурок больно обжег его разум...
Ах! Какой был восторг! Какой восторг исторг он в реставрационном отделе, но и целую кучу проблем. Сохранить! Непременно сберечь последний предсмертный окурок, последнего дыма глоток источавший Его гениальным устам! И долго собирались лучшие силы для решения необычайной проблемы – не было такого в истории и тем более практике музейного дела. Что делать с ним, с последним? Сохранить, сохранить, сохранить! На пыльном мраморе камина он мог затеряться, укрыться от пытливых взглядов посетителей, на красном бархате витрины ему тоже было не место. Спасла положение любимая пепельница поэта, то есть фарфоровая собака на собаку не похожая и надо же! Проклятый окурок никак не хотел спокойно лежать на ее краю, а все норовил свалиться поглубже в ее нутро и подальше от любопытных взоров посетителей музея. Долго придумывался состав гениального клея. Но вот наступил черный обеденный перерыв – и пошло, и поехало... Надо же было из всех окурков валявшихся во всех углах упомянутой мастерской именно этот окурок, лежащий на реставрационном столе, заприметить некультурной уборщице и отправить его прямиком в мусорное ведро. Да как посмела она... А так и посмела, и когда сотрудники вернулись после обеда в мастерскую окурка на месте не оказалось. Уборщица казалась невменяемой, лишь после угроз – и нешуточных! – она в перерывах между рыданиями призналась куда его спрятала. Окурок снова оказался под пристальным взглядом реставраторов и сотрудников музея, и надежно спрятан до лучших времен. С этого незначительного казалось бы происшествия и начались значительные бедствия в музее-квартире, и посыпались на голову бедного Сей Саныча как замедленный, но все же обвал...

Усердием работников культуры вскоре обнаружилась в архивных фотодокументах еще одна вещь, буквально воспламенившая их воображение. Это была любимая печка поэта, у которой так любили погреться сам поэт, его вдова и некоторые из наиболее близких знакомых. На выцветшей фотографии были ясно видны. Как сам поэт, так и его любимая печка. В те старые времена поэты очень любили печки-буржуйки с украшениями и изразцами, и тяжелые бронзовые люстры, и много чего – времена были такие тяжелые, что поэту и погреться было негде. На беду печка знать о себе не давала. Многочисленные запросы в разные города и ведомства результата не дали. Тогда кто-то предложил поискать печку в последней квартире поэта, однако мало кто надеялся на успех: была бы – конечно украли бы! Да и не было никакой возможности проникнуть в эту квартиру! Там жили люди странные – дома их никогда не было, но и в других местах не было тоже. От дворника дома на Пряжке работники музея узнали, что жильцы в квартире есть, что спят они на соломе и разводят кур – стало быть, вместе с курами и спят, и что у них есть печка, каковую они собирались продать ему, дворнику, для дачи, но пока не сподобились и дворник на них за это сердится... В квартиру проникли со скандалом, с угрозами со стороны жильцов и участковым милиционером. Печка стояла там, где ей и надлежало стоять – на кухне, в печке хранились пустые бутылки, а на изразцах написаны неприличные слова. Хозяева квартиры ни за что не хотели отдавать печку, грозились прибить дворника или, в крайнем случае, поджечь дворницкую.

На фирменном бланке Мин. Культуры была написана и заверена соответствующим образом расписка жильцов вышеупомянутой квартиры в том, что печку они будут бережно хранить, бутылок в ней не держать и гадких надписей не делать. Сей Саныч грудью встал на защиту печки. Он с утра в рот не брал спиртного и с пьяными людьми спорить не желал, полагаясь на силу закона в лице участкового милиционера. Немного успокоившись после трудного дня, Сей Саныч почувствовал, что устал, потому вечером все-таки выпил и пребывал под наркозом несколько дней...

Теперь, вспоминая эпопею с возвращением печки из почти небытия, Сей Саныч вздрагивал – так ему было нехорошо...

...Когда ответственная комиссия явилась, наконец, за печкой в квартиру на четвертом этаже исторического здания, то печки на месте не оказалась – она была продана дворнику на дачу, а жильцы пили всем, так сказать, коллективом. Наступила последняя фаза поимки печки, дворник посрамлен и наказан, а жильцы исторической квартиры расселены в разные концы города, где и продолжают, очевидно, заниматься птицеводством.

. . . . . . .

Сей Саныч повернулся на другой бок и застонал. Его мучили воспоминания и, хотя печка была отреставрирована и заняла место в экспозиции музея, бкды его на этом не закончились.
Бесконечные тяжбы с заводом «на канале» и с жильцами дома напротив едва не доконали его – еще не старого, но опытного работника культуры, направленного на «спокойную» работу директором музея из-за его тайного пристрастия к алкоголю.

Во-первых жильцы дома напротив все порывались спилить тополя на Пряжке – она же и речка, и канал – короче исторические тополя. Во-вторых, не представлялось возможным восстановить в первозданном виде ночь, улицу, фонарь, и аптеку. Хуже всего обстояло дело с аптекой и фонарем, поскольку никто не знал где его взять. Предложили по всей улице расставить исторические фонари и закрыть по ней движение хотя бы для грузовиков. Вот тут и начались тяжбы с заводом.
Так провалилась еще одна гениальная идея.

. . . . . . .

А дальше – дальше случился пожар! Когда мемориальные комнаты на обоих, втором и четвертом этажах были приведены в порядок, а комната прислуги... Впрочем, у поэта, конечно же не было прислуги, поэты все бедные... Так вот были принесены и расставлены все столики и шкафчики, развешаны лампы и расставлены канделябры у кровати. Поэты, правда, почти и не спят – так себе, прилягут на канапе... Так вот – и столы и столики, и шкафы и шкафчики, и все такое прочее было расставлено и развешано – вот тогда торжественно внесли и подвесили люстру с молочными стеклянными столбиками электрических свечей. Малярные работы продолжались и люстру на время затянули чехлом. Вот тут-то случилось, тут и произошло. И навалились новые неприятности.

Мария Львовна, цветущая крупная дама, строго предупреждала... Сей Саныч, человек многоопытный, строго предупредил. Все были предупреждены, что нельзя включать драгоценную люстру, пока с нее не снимут чехол, под которым она непременно самовозгорится, а может и сгорит. Пожарный предупредил, что возгорание будет сильнейшее и показал как надо включать и выключать люстру, чтобы кто-нибудь случайно ее не включил, и забыл ее выключить, и когда все пошли на четвертый этаж обедать, на втором этаже запахло жареным и повалили со второго этажа дым. Горела люстра вместе с, будь он неладен, чехлом. Никто не знал как снимать этот самый чехол, но когда все-таки сняли возгорание усилилось от притока свежего воздуха. В огне и дыме совершенно затерялся выключатель, тогда выключили все выключатели и все рубильники, обесточили половину дома и бросились тушить люстру. Молочные столбики оплавились как настоящие свечи, копоть и сажа заполнили комнату, в то время как на город надвигались сумерки....

Люстру починили и почистили, потолок побелили, но ужас перед вероятными новыми бедствиями поселился в душах работников Управления Культуры.

Однажды ранним утром всех потрясло страшное известие. Всего за одну ночь на портрете поэта образовались пятна похожие на ржавчину, но пахнущие вполне свежо и, можно сказать, съедобно. Ржавчина, по мнению Сей Саныча, так не пахнет – он по очереди с Марией Львовной нюхал в туалете ржавую трубу. Аналогичные пятна покрывали и собственный ковер поэта. Пробовали получить разъяснения о случившемся у ночного сторожа и по совместительству вахтера дяди Коли, но он был не способен что-нибудь раздельно произнести. Дядя Коля час назад проснулся завернутый в ковер вместе с порожней бутылкой и банкой из-под килек в томате. Тогда он взял с полки книгу, сел за стол и сделал вид, что читает... Спал он плохо. Накануне дядя Коля забыл дома ножик и открывал банку с консервами ключом от мемориальной квартиры, и весь перемазался в томатном соусе. Ел он руками без хлеба и в темноте да так и заснул не уничтожив следов преступления. Он плохо помнил с какой именно полки взял книгу, теперь придется опять брать ее с собой и, разумеется, кому-нибудь продать...

. . . . . . .

Телефонный звонок разбудил Сей Саныча совершенно не во время – у Сей Саныча был выходной...

Звонила Мария Львовна и Сей Саныч отправился на работу не успев ни побриться, ни выпить сто грамм. Приехала комиссия, точнее – экскурсия, еще точнее руководящие работники Управления Культуры. Все экскурсоводы разъехались по своим дачами отдуваться как всегда приходилось директору, несмотря на его более чем не представительный вид. – - Маша... – простонал Сей Саныч, – но ведь ты же все знаешь. Проведи ты ради Бога эту... эс...к... курсию, Маша! А пока я пойду, попью пивка.
– Нельзя, Сей Саныч, – ответила Мария Львовна и заспешила с чайником в туалет за водой.

. . . . . . .

Экскурсия прошла хорошо. Сей Саныч, прикрывая рукой глаза и держась за сердце, говорил проникновенным, то и дело прерывающимся голосом, временами переходящим в шепот. Это впечатляло.

– Ребят... – начал он и остановился – ребят... э-э... ребятишек, то есть деток у поэта почти не было, то есть был один, но помер... умер, значит, царство ему... то есть в царстве поэзии, в стихии творчества находился поэт, а его супруга – обратите внимание на портрет – находилась за границей. Она здесь изображена почему-то с большим животом, но это впечатление обманчивое. Я имею в виду, что она тогда за границей была, стало быть, такой и приехала... Так значит потом у них родился сын, который после умер. Вот ведь горе-то какое! А вот, обратите внимание, любимый шкаф поэта с любимыми его книгами... одна куда-то... исследуется одним словом. Все книги настоящие. А налево от вас витрина с любимой пепельницей мастера, – он прикрыл глаза, – сейчас я прочитаю его любимое, то есть мое любимое его стихотворение, – тут Сей Саныч сделал паузу, – а в пепельнице вы можете увидеть его любимый последний окурок, на устах с которым он и умер...
Послышался тихий топот. Толпа работников