кувшина взвара… и скатерть без пятен, и в доме прибрано.
–Я сама посидеть бы хотела, мама, – шепчет Люнежка. Но Держена сама уже давно всё решила, а потому возражает:
–Ты слаба. Ступай спать.
Люнежка слаба, да и к спору непривычна. А всё же – тут дело сына касается, и что-то проявляется в ней, и что-то пытается спорить. Но Держена к своеволию не расположена:
–Неужто ты думаешь, что обману тебя? Ступай уже.
Сдаётся Люнежка.
***
Сидеть положено в темноте, и уже это на многих наводит страх. Но Держена не из таких. Ей темнота не страшна. В темноте – она знает – лишь то живёт, что разум явит. Если держать его в строгости, то…
Жутко, конечно! Но Держена и виду не подаёт даже себе. Не дождутся! Все они. И неважно, кто эти «они» есть. Просто не дождутся.
Наречницы приходят к рассветному часу. Когда ещё серо. Когда ещё плотны тени. Когда ещё нет власти солнца. Но Держена сидит всю ночь – так поступают все матери или старухи, что ждут наречниц. Всегда есть поганое, скользкое «а вдруг?», подавляющее весь разум. Сидят, ждут, стражничают.
Плотна предрассветная завеса, бесшумно вроде бы совсем, и мышь не скрябнет, а Держена напряжена. И напряжение это позволяет ей сразу же уловить шелест. Шур-шур-шур…точно одеждами зашелестело, точно ткани поволоклись.
Держена напрягается и вытягивает шею, стараясь разглядеть что-то. В прошлый раз, когда ждала Держена наречниц для дочери – ветер гулял. Вздрагивала Держена всякий раз, нотщетно. Извелась!
Шур-щур-шур…совсем близко. И вот уже коснулось что-то холодное, как льдом пахнуло, как озябью прошибло – у самой шеи!
Застыла Держена. Сердце взликовало: вот оно!
–Слу-у-шай, – голос этот бесстрастный. С трудом распознаёшь, что женский, до того он тихий и до того бесцветный! – Слушай… будет дитя высокого роста, будет дитя лицом строгих черт.
Подходит! Подходит! Сама Держена высокая. Сама строга лицом. И отец её был такой же! Неужели угадалось – и будет Стефан опорой ей, вперёд родителей своих?
Отходит одна тень – всё тот же шорох. Теперь дуновение чуть теплее, не озябь, а ранняя весна, когда жизнь уже есть.
–Слу-ушай, – шепчет такой же бесцветный голос, но тень-то другая! – будет дитя хитро, будет дитя лукаво, будет дитя жестоко.
Хмурится Держена. Она, конечно, по воле жизни сама хитра (а как не схитришь, когда в бочку иные и камень какой подложат, чтоб тяжельше было?),; и лукава тоже (а как не слукавишь, когда и работник у тебя есть, и торговля пошла, и за себя постоять надо?); а жестокость…ну что ж, а как по рукам не надавать. Коль руки на воровстве пойманы?
Но тревожится сердце.
Отходит тень. Шур-шур…другая, последняя, роковая. И дыхание её жаркое. Затылок обжигает. Дыхание жизни. Дыхание смерти, дыхание правды.
–Слушай, слушай…– голос бесцветен, а тень уже третья, – будет дитя убийцей и таких же убийц соберёт подле себя. Будет дитя нести горе, будет нести растрату…
Стихло. Шуркнуло, и промелькнуло. И как не было никого. Остались лишь двое – дитя неразумное, да Держена…
***
Сначала заметалась Держена. Вскочила, не зная, как быть – отказала решительность. Но ничего, собралась. Обдумала крепко, слова все перебрала, да на Стефана взглянула.
«Кто он? Ещё ребёнок! А кто же я?» – пронеслось едва понятное, но Держена овладела собой вторично. Нельзя смуту наводить! Но и допустить?..
Не ошибаются наречницы – все знают. Быть Стефану злом. Злом, а не опорой.
Держена сама не могла решить, что хуже: что он зло? Или то, что он не опора?
Горе людям принесёт?
Не верится Держене. Смотрит она на дитя, смотрит в колыбель, а лицо будущего несущего зло тихое, спокойное…
Но не ошибаются наречницы.
Держена соображает. Если сказать дочери – та взвоет, и, не дай боги, сляжет! А тут решать надо что-то. Если солгать – знать будет Держена. А тут обманывай-не обманывай, кому на роду написано утонуть – утонет. Не удержишь зла.
Да только…только…
А если? Он спит, правду знает лишь Держена. Знает она и то, что известно любой женщине в селении – первые месяцы жизни эта самая жизнь так хрупка, так слаба! И усилия не нужно, только…
Опять «только». А делать-то что? спросить не у кого. Пожаловаться? Поплакаться? Поохают бабы, да сторониться начнут. А потом – как клеймо и презрение, и ужас, и будущее Стефана. И ладно Держена – она смирится, а дочка?
–Чёртовы наречницы! – шипит Держена, – быть вам в пламени!
Не знает она, что каждая из наречниц в этом пламени и живёт. Но вот пламя разное бывает. У людей оно обжигающее, у мёртвых заблудших оно карающее, у праведных ушедших – справедливое, а у наречниц оно равнодушное. Обжигать не обжигает, а пленом держит. Не причиняет боли, но и ничего не причиняет. Заперты наречницы в это пламя, и его несут в себе. И через него получают свой нарёк.
–Чёртово племя…– Держена знает, что горю так не поможешь, но надо же кого-то обругать? Не себя же?
Надо что-то и делать.
А если делать, то сейчас. Прямо сейчас, пока ребёнок мал, пока слаб, пока не вышло беды. А Люнежка…молода, родит. Сама-то она никогда не решится, так что, опять же, если и решаться, и если что-то делать, то только ей, Держене!
Держена обходит колыбель несколько раз, выбирая место, и собираясь с мыслями – самое сложное – убедить себя в правильности поступка. Но Держена знает – она сможет и это. всё ради блага. Всё ради дочки. Всё ради будущего. Будущего, которое этот ребенок должен отравить, если ничего не предпринять.
***
Не спится Люнежке. Вроде и слабость во всём теле, и ноги уже не держат, а отходит сон, и не угнаться. Не спится Люнежке – тревога сердце сосёт.
«Глупая я, право!» – Люнежка и злиться не может – всё тревога поглощает. Так ворочается она с боку на бок до рассветного часа, досадуя на крепкий сон Лайоша – вот ему хорошо! Наречниц ждет семейство, а ему плевать! Спит себе…
Сдаётся Люнежка, бесшумно соскальзывает с постели, бредёт на ощупь, слабая и встревоженная. От рассеянности едва не врезается в двери, но успевает сообразить. Надо куда-то идти. Надо!
И Люнежка идёт к сыну. Может быть, наречницы уже приходили? И тогда обрадует её мать сразу же.
Не успевает Люнежка позвать мать, замирает только слабой тенью в дверях, когда застревает всякое слово. Люнежка слаба, а всё сразу ей ясно – спятила мать, и неспроста склонилась она над колыбелью с подушечкой малою в руках. Неспроста так стоит.
Силы, откуда вы только взялись? Напуганной жизнью метнулась Люнежка (сама словно тень) в сторону, где стоял тяжёлый кувшин с водою, схватила его обеими руками (о себе и не думала), распрямилась, как-то медленно и как-то странно мать, в изумлении и страхе на неё глядя, а поздно было…
Разлетелся кувшин, осколками брызнул, удар нанеся Держене. Плеснуло водой. И осели на пол обе – одна ослабев совсем, другая бешено тараща глаза, но обе – в тишине. Без крика. Без слёз.
–Мама…– прошелестела Люнежка, – мама…
Но Держена уже не ответила – завалившись на бок, она застыла. Немолода была, но крепка. А кувшин всё же тяжел.
Зарыдал, зашёлся Стефан. Люнежка беспомощно задрожала, понимая, что сама сотворила, и сама заплакала – слабая, несчастная на всю жизнь с самого этого момента.
