истинное состояние вздрагиванием тертых, забубенных, петербургских струн... Краевского неплохо подлечили в этом санатории мятущихся душ в синих халатах, а его синие джинсы весьма гармонировали, с его прошлым, настоящим и будущим, ибо сине-голубой период продолжался...
ГРАДСКАЯ Л.
Теперь, после дней и ночей растерянности, после стольких лет, как будто, счастья, после охов да ахов родни, все, казалось, было кончено. Она вырвалась на свободу, а Градский как бы взвыл от боли. Градский – человек слабохарактерный. И голова у него забита всегда не тем, чем надо. Но если ты поняла, почувствовала его слабость – это, как ни крути, в твою пользу.
Градский все делал не по-людски, любил ее, когда давно следовало послать подальше эту задаваку – им же выращенную, выпестованную паразитку – вот незадача! А если он говорит, что любит ее, вместо того, чтобы заняться своими делами, а про нее на некоторое время забыть, то пускай себе мучается! Мужчина должен заниматься делом, а он, видишь ли – страдает! И нет более ничего удивительного в том, что она может быть любимой – да и зачем тогда этот самый Градский?
Однако она была снисходительна, она научилась быть снисходительной к этому никудышному Градскому со всеми его проблемами. Теперь его достоинства сводились к нулю, все недостатки возводились в степень, как и ее достоинства, с таким опозданием ставшие для Градского очевидными.
Не ясно – где раньше были его глаза, зачем он всегда лез в драку – иначе ему не пришлось бы ловить рыбу в такое неподходящее время. Случись все раньше – она бы давно его бросила. И откуда ей знать, что ничем он не запятнал своего достоинства, ни с какими органами не сотрудничал, а только огрызался и бесился, как пес в жару.
Впрочем, это не совсем так. Она всегда его любила, пока не выяснилось, что она, Градская, гораздо лучше, чем сама раньше считала. Но для этого Градскому было необходимо стать, показаться хуже, чем можно было предположить, что он и проделал с блеском, вернее это сделали за него. Иначе ей и не понять бы, насколько она хороша.
Он, Градский, всю жизнь водился и продолжает водиться с людьми вроде Краевского, а Краевский... Краевский – это сплошь заморочки, задвиги и нет слов, чтобы выразить, что это за человек. Лучше бы Градский и не был доцентом, доцент – это человек, а Градский – это одни неприятности, Градский все жилы из тебя вытянет своими проблемами и то, что он все же доцент – наверно плохо. Лучше ему доцентом не быть, а то Градской, знаете ли, теперь непросто быть страдающей, благородной, простившей и только одного и ждать – когда лопнет ее терпение, точнее – когда ему позволительно будет лопнуть?
Ей легче не чувствовать себя дрянью, когда он вытворяет что-нибудь или ловит рыбу в неподобающем месте, или его увольняют с работы, или пьет и несет ахинею, рассказывает, говорит, говорит без конца. Этот беспомощный, надломленный Градский может опять как-то выкрутиться, выпрямиться и тогда все пропало; и ты уже не знаешь, что делать со своей еще не родившейся на свет, но уже зачатой непостижимым образом тварной сутью, когда он, Градский, уже понял, что также верно недооценивал тебя прежде, как переоценил теперь, и ты поняла, что переоценивала его сначала, недооценила потом, теперь, наконец, оценила и не знаешь, когда закончится вся эта торговля, как не казаться себе дрянью, куда бежать ото всего этого? Это ее весьма беспокоило...
АНЖЕЛИКА
Она разыскала Краевского. Шел седьмой день рождения. Победитель еще не пришел. Градская выслушивала монологи Краевского, и ей хотелось бежать куда глаза глядят. Краевский проснулся в своем логове и подумал, что если даже он и животное, то это не очень плохо – люди тоже хороши. И правда, три недели тому назад ему было приятнее среди идиотов, чем теперь среди якобы нормальных людей. Деньги ему вернули. Градская, а это с ней он так мило проводил время, он теперь это вспомнил, Градская скрылась в машине без номеров в направлении ему неизвестном, скрылась вместе с этим выродком из породы жирных карасей... Он нашел в холодильнике недопитую бутылку и привел себя в бодрое и агрессивное состояние, и...
. . . . . . .
– Лика, – сказал Краевский и едва не застонал, – неужели это ты? Видно, мне ото всех вас никуда не деться. Впрочем, я тебя искал... кажется... конечно, искал! Где ты была? Я имею в виду – где ты шлялась? – Нигде я не шлялась. Тебя я искала и, вижу, напрасно. Ты и без моей помощи нашелся бы. Очень жаль, что тебя выпустили из сумасшедшего дома – мне кажется, тебе там было неплохо. – Еще как, – пробормотал Краевский, и на него нахлынули самые радужные воспоминания, – тебя мне там только не хватало. Представляешь, построили бы специальный дурдом для семейных и для таких, как мы с тобой? Во, зажили бы, а? Меня только одно беспокоит – кто бы нам с тобой передачи носил? У тебя родственники есть? – Что-то ты, братец, размечтался, – сказала Лика, совсем как Градский мог об этом сказать, Краевский подумал, что Градский сказал бы то же самое. Тогда он собрался начать свой короткий, увлекательный, полуфантастический рассказ, он собрался и открыл, было рот... но, как назло в дверь позвонили, одновременно раздался телефонный звонок, задребезжал будильник и, в довершение всего, за окном сначала завыла пожарная сирена, потом засвистели менты, а во дворе захлопали двери машины скорой помощи. – Да, – сказал Краевский, – похоже, ничего не надо строить, это и так сумасшедший дом. – Мне тоже так кажется, – подумала Анжелика и пошла открывать дверь...
Звонила Градская, хотела справиться о здоровье бедолаги... Ну да! Убедилась, жив и здоров.
Пришел Градский, увидев которого, Краевский решил: и этот нашелся, представление продолжается, лучше бы это был бенефис...
За кулисами, то есть на улице, стало тихо...
Анжелика Липкина, женщина и хороший человек, ни разу не видела Градского таким пьяным, с таким болезненным выражением лица, руки его, спрятанные глубоко в карманы, вздрагивали и это было заметно. Глаза казались впадинами, но в глубине этих впадин была грусть, казалось, это глаза незнакомого человека, но все же человеческие глаза, и в них была грусть человека собравшегося уйти в горы, задумавшего забраться на высокую гору – подальше от глаз людских...
Градский был не просто пьян – он был так пьян, как бывает после резкой ночной попойки, стряхнувшей оцепенение предыдущих бессонных ночей, стряхнувшей вдруг все галлюцинации и оцепенение в тот час ночи, когда может быть слезы сообщают ресницам женщин трель не упавших нот, музыка начинает понимать – что значит слышать, друзья – веселиться, вино – лепетать...
И Анжелика подумала, – может быть, это прощание? Но не хотелось об этом думать. Как все переменилось – только мы неизменны, как лето, сожженное вымыслом, распластанное шинами на проспекте, напоминающем проход в длинном зрительном зале, амфитеатр Архаровской, глянцевые ложи витрин, золотые искорки конфетти... Вымыслом, явившем нас миру в голосах городского шума, в таинстве ночных фонарей, колыхании первых алых трамваев. Вымышлены и мы сами, и все бывшее простым и хорошим, а ставшее Бог знает чем... Она не думала, она это знала... – Ничего нам не нужно, – сказал Градский, (они с Краевским сидели за столом), – ничего не нужно, или завтра понадобиться уже совершенно иное... – - Да, – сказал Краевский. – Нет, – продолжал Градский, – дело не в том, что куда не сунься, везде нарываешься на злобу, мрак и непонимание, а дело в том – что все равно суешься и этому не видно конца, потому что ты не можешь быть один, тебе вредно быть одному, и ты суешься, и этому не видно конца. – Заведи себе собаку. – К чертовой бабушке собак! – заорал Градский, – я поэт и не могу рассуждать о том, как хорошо гулять с собакой или, скажем, как прекрасно вилять хвостом. Я пишу о людях, хотя собаки – тоже живые существа, но если все превратятся в собак, я перестану существовать, то есть меня перестанут слышать, ничего тогда не будет важным, если все станут собаками, поэтому я пишу так, чтобы собакам, которые все-таки считают себя людьми, хотя бы казалось, что не одни они такие...
Лике почудилось, что в Градском и впрямь есть что-то собачье. В Краевском тоже. Только Градский еще и ядовит, как тарантул. Краевский, впрочем, безвредный, но оба они ненормальные, конечно – они не люди, но кто тогда люди? Наверно они все еще дети, причем не злопамятные, но злые...
Звонил телефон. Это гражданка Градская решила их навестить. Может она думала, что Краевский один? Может и думала. – Это скорее всего по твоему адресу, – сказал Краевский, – то есть я так думаю, что по твоему. – Что?! – заорал Градский, – что по моему адресу? По какому моему адресу? Я проживаю по другому адресу и сегодня у меня выходной! – он выругался сперва на английском, потом на латыни, потом сказал: – У меня сегодня не приемный день, я не принимаю по личным вопросам! Так и скажи. – У нас не приемный день, – сказал Краевский по телефону, – у нас сегодня выходной! – и повесил трубку.
Лика смотрела на них, ничего не понимая...
* * *
