Джан

             


… Так это, ну, как его… моя дочечка влюбилась. Ага. Да сразу, по-настоящему. А я её так берегла! Она ведь мне ой как трудно досталась!..
Я её родила, когда уже и не чаяла, что детей дождусь. У нас рядом с деревней турки дорогу строили, федеральную трассу, то есть. Ну, вот. И рабочие ихние к нам ходили в деревню за молоком , помидорами и огурцами. А ещё некоторые бабы на них взялись стирать. Не бесплатно, конечно. Ну и я, стал быть, тоже. Взялась и стирала. А они все чёрные да усатые, белозубые и темноглазые.  Вот один, Умут, ко мне и повадился чаще других. Ему, пожалуй, немножко за тридцать было, а мне – сорок скоро. Вооот…
Стирала я на него, стирала, а потом как-то так получилось, что…  достиралась, одним словом. Он говорливый такой был, ласковый и улыбчивый, всё «джан» мне в темноте говорил. А мне и стыдно, и радостно наутро. А про себя думаю: «Ну и ладно, ну и пусть, хоть минуточка счастья, да – моя».
Когда поняла, что беременная, они уже дальше прошли, к другой деревне переехал их городок, за 70 километров от нашей.  Искать его я не стала. Зачем? Ведь не девочка же уже, да и он мне не обещал ничего. За ребёночка вот – спасибо…
И Женю я в срок родила. А «Женя» потому, что на «джан» похоже. И такая прям вся, как картиночка писаная. Волосики сразу были и вились, чёрненькие. И глазки чёрные, как ночь. И не блестящие, а какие-то, словно пуговицы бархатные. И бровки как нарисованные, до самых висков. А когда расти стала, так всё краше с каждым днём делалась.
Сидит, бывало, во дворе, на травке, а я смотрю на неё с крыльца. Она - будто бы цветок какой южный среди русской деревни вдруг распустился. И тиха была, и послушна – любой матери награда. Про неё даже бабы  не судачили в деревне, как на стороне прижитую, потому что нельзя о таком ангеле скверные слова говорить и думы плохие думать.
И в школе всегда умницей была. Я, когда на собрания родительские ходила, надевала всегда кримпленовый костюм , тёмно-синий, а под пиджак кофточку белую, будто мне медаль должны вручать. И не зря разряжала так себя, потому что не было ни одного собрания, чтобы хоть один из учителей про неё что плохое сказал. Или хоть промолчал. Все хвалили её и в пример другим ставили.
А доченькая моя не только в школе, но и дома – украшение и помощница, каких мало. Всё умела, всё успевала. А пирожки лепила лучше чем магазинные: с защипанными краями.
Когда в девушку уж стала превращаться, в субботу вечером оденется и в клуб пойдёт. А я стою за воротами, её провожаю, и смотрю… Солнце садится, и она навстречу солнцу идёт – рюмочка, статуэтка, что мне Умут, отец её подарил, и она до сих пор у нас на комоде стояла. Я берегла её, отцово наследство, чтобы Женьке после свадьбы подарить.
А когда школу закончила, то в город не уехала, только сказала: «Мама, ты-то как без меня тут останешься? Как одна с домом и с хозяйством справляться будешь?»
И продолжилось счастье моё материнское рядом с доченькой, рядом с моей «джан». И всегда над нашим двором небо было голубым да радостным, даже когда на улице дождь шёл  или метель улицы снегом укрывала.
Так до прошлого лета было. Пока не приехали к нам в село четверо. Старик-профессор, а с ним мальчик худенький и две девочки-студентки. Это была у них такая фоклёр…. фклёр… экспедиция. Короче говоря,- песни старые собирали и записывали. Ходили по дворам, со старухами, со стариками разговаривали, а потом, уже вечером, приходили и на телефоны маленькие записывали, как они поют.
А пели в нашей деревне и вправду всегда знатно, много голосистых. И ни одну песню «в дуду» не гудели: на два, а то и на три голоса разводили. И плыли те голоса в вечерней прохладе, как старые ладьи под белыми парусами с красной каймою. Плыли, а паруса, туго натянутые ветром, трепетали, подрагивая краями, и летели вдаль, в такое далеко, которого и не бывает. А уж слова какие были! И про деву-рыбу, что звала моряка за собой, и про то, как мать сына на берегу ждёт, и про слепого гусляра, которого даже рыбы заслушивались и по пояс высовывались из воды, зачарованные.
Старик-профессор был с белого снега усами и бородкой клинышком. А мальчик при нём – на ангела похож. Беленький, с глазами синими да ясными. И какими-то далёкими, словно он всё поверх голов глядел и видел самое главное в жизни, то, чего из нашей деревни разглядеть нельзя.
И влюбилась моя Женька, и затосковала, отчего ещё краше стала.
Я молчала всё, ни о чём  её не расспрашивала, ждала, когда она сама скажет. Она ведь никогда не таилась от меня, всё как на духу матери выкладывала. Вот как-то вечером сидим с ней, шьём у окна. Она, глаз от работы не поднимая, и говорит мне:
- Мама, не могу я без него. И он меня любит, в город с собою зовёт, говорит, что у них в университете  учиться буду…
Меня как под сердце ножом пырнули. Как? Женька моя, моя «джаночка», дочечка моя меня покинет?..
Два дня места себе не находила. А потом решила: пойду к этому пареньку и скажу ему… скажу… А что скажу-то, глядя в глаза его ангельские и ясные?..  А скажу, чтобы не разлучал меня с дочерью, чтобы с нами, в деревне, оставался. А слова, слова там, когда разговаривать будем, сами собою придут…
Надела свой костюм кримпленовый с белой блузкой и – пошла. Пришла во двор к Сергевне, у которой они квартировали всем скопом. Во дворе профессор, Иван Константинович, сидел и что-то в книжечку маленькую записывал. Я с ним поздоровалась, спросила, где Илья. А тут и сам небесноглазый, следом за мною, в калитку заходит. Я медлить не стала, позвала его в сад, сказала, что разговор у меня к нему. Как только завернули за угол дома и на скамеечку присели, я сразу и начала. Что говорила тогда, сейчас не вспомню, но говорила жарко, просила и за руки его брала и сжимала те руки крепко, чтобы верил он, что и у нас в деревне они с моей Женькой счастливы будут…
Он слушал, слушал, не перебивал. И в первый раз, наверное, я глаза его разглядела, потому что он прямо на меня смотрел и, кажется, чуть-чуть улыбался всё время. А потом, когда я задохнулась вконец, руки его из своих выпустила и замолчала, он помедлил, помедлил, потом вздохнул, да глубоко так, до самого дна, глаза опустил и говорит:
- Это вы не по адресу, матушка. Вам к Ивану Константиновичу надо. Он у нас большой специалист по «экспедиционным романам»…