И не отдаст она им Стёпку. Потому что он ведь – брат. И брат – единственный…
Когда мама умирала, но ещё живая была, она всё лежала у себя на кровати за печкой и плакала, без звука плакала, одними глазами. Глаза эти, уже почти бесцветные от постоянной боли, будто бы опускались на дно озера из слёз, а потом слёзы стекали по её худым щекам и капали на грязную подушку.
Когда Натка подходила к маме, та плакать переставала, а просто начинала молча лежать и смотреть в потолок. Потом Натка её по руке гладила. Гладила и гладила, гладила и гладила. И тогда мама начинала рассказывать ей, как они со Стёпкой будут жить, когда её не станет. Говорила слабым голосом, уже звучавшим будто оттуда, из смерти, что их со Стёпкой заберут в детский дом, потому что Натке 10 лет, а Стёпке всего 5. И потому что нет у них на всём божьем свете никого-никогошеньки.
Отец утонул на озере на рыбалке ещё четыре года назад, когда камышом пропороло его резиновую лодку, а он так и не смог скинуть тяжёлые охотничьи сапоги, которые на дно его и утянули. И так глубоко утянули, что нашли его только на четвёртые сутки: сосед дядя Алексей все эти дни кружил да кружил по озеру и всё дно багром истыкал. Так случайно и наткнулся на Серёгу, Наткиного со Стёпкой отца, друга своего закадычного ещё с детства.
Натка, когда отца хоронили и лежал он на столе в гробу, ещё маленькая была, а потому подходила, бралась за край руками и на носочки вставала, чтобы на отца ещё раз посмотреть. А когда смотрела, то видела, что из глаз его закрытых, из самых из краешков, стекали слёзы. Она тогда думала, что отец плачет потому, что уходить от них не хочет, не хочет, чтобы у них со Стёпкой отца больше никогда не было.
А мама глаза отцу вытирала со вздохом и повторяла всё время:
- Вода озёрная выходит, в землю бежит… Пора и Сергею, значит, в землю…
А потом они жили втроём. И мать много работала, потому что нужно было семью кормить. А Натка тогда всё в доме сама делать научилась. Даже хлеб ставить и печь вовремя, чтоб не перекис. А потом мама заболела и всё лежала у себя за печкой. Тогда Натка стала с утра с домом управляться, а потом ходила по соседям и какую-нибудь работу у них делала: двор мела, курятники чистила, свиньям мешку задавала или полы в избах мыла. За это с нею едой расплачивались. Так вот и кормились все втроём-то.
Да мать в последнее время совсем почти не ела, а когда Натка подходила к ней с миской и ложкой в руках, голову к стене отворачивала и плакать опять начинала. Когда Стёпка к ней подходил, она его по голове гладила. Натку не гладила, потому что та уже большая была, и мать до головы её достать не могла, а тянуться сил не было. Только шептала тихо-претихо:
- Ты, дочк, гляди мне дитя… Не разлучайси с ним, а то без тебе он среди чужих людей сгинет, пропадёёёт…
И опять плакать начинала.
Из больницы один раз врач приезжал. Это его Натка сама вызвала. Посмотрел мать, послушал через трубочку свою. Сел за стол, чтобы на бумажке лекарства записать. А потом оглядел хату, на детей глянул и сказал:
- А, да ничего не надо! Пить ей только больше давайте, тёпленького…
Собрался и ушёл, громко хлопнув дверью. Натка всё поняла и больше его не вызывала.
А каждое утро в казане кипятила воду и мать кипятком поила. А потом ещё несколько раз за день, когда случалось в дом зайти.
Стёпку она сажала в центре хаты, чтобы мать со своей кровати видеть его могла. Давала ему всякие тряпочки, щепочки и мусор, и он играл. Думал, наверное, что у него это богатство. А сама Натка в это время еду ходила зарабатывать.
Когда Натка возвращалась, Стёпка подползал к ней на четвереньках – ходил он ещё плохо, хоть и пять ему исполнилось – и заглядывал сестре в глаза. Это потому что он уже кушать хотел и соскучивался. Натка совала ему в рот кусочек угля, который предусмотрительно прихватывала на улице, чтобы сосал и есть не просил, пока она еду готовит. И Стёпка ждал. И не просил. Зато потом, когда она сажала его за стол, ел быстро и молча. И съедал всё подчистую. Ложку облизывал и миску тоже, долго глядел на Натку, которая в это время возле матери возилась. Но ничего не спрашивал, а снова совал в рот кусок недососанного угля и опять занимался своим «богатством».
Натка управлялась с матерью, ела сама на бегу то, что осталось, и начинала хлопотать по дому. Опять кипятила воду в казане, чтоб на вечер, чтоб мать напоить и их со Стёпкой обоих обтереть мокрой тряпкой, а Стёпке ещё так и руки-ноги помыть. Пол мыла. Во дворе колола дрова и приносила их в дом. А потом опять куда-то уходила, а часа через два возвращалась и приносила маленькую баночку молока. Это Стёпка чтоб перед сном попил.
Ни мать, ни Стёпка не знали - не ведали, что молоко то давал ей дядя Алексей, тот самый отцов друг детства, что жил рядом с ними. Натка приходила к нему во двор и стояла, прижав баночку для молока к груди. Стояла до тех пор, пока дядя Алексей, увидев её из окна хаты, не выходил к ней, брал за руку и вёл её в сарай, откуда они оба появлялись через полчаса.
Дядя Алексей поправлял Наткино измятое платье, отряхивал с него налипшую сзади солому, брал из рук её баночку, которую она всё так же к груди прижимала, заходил с нею в сенцы и вскоре выносил её, до верху наполненную молоком.
Иногда дядя Алексей не выходил из дому, а только махал Натке в окно рукой так, будто мух отгонял, и тогда в этот вечер Стёпка молока не пил…
… Сегодня, прямо среди ночи, Натка вдруг проснулась, потому что поняла, что матери больше нет. Подошла к её кровати, потрогала руку. Рука была не живая и уже почти остывшая. Натка ухо к груди её приложила. Там было так же тихо, как за окном на улице.
Тогда Натка прямо среди ночи начала воду греть, потому что знала, что покойников обмывают. А пока вода закипала, она села рядом со Стёпкой, разметавшимся во сне, и начала думать, как будет мать хоронить. Решила никому не говорить, даже дяде Алексею, чтобы никто не узнал, что теперь они со Стёпкой круглые сироты и что их теперь нужно забирать в детский дом к чужим людям…
