Бывший маркиз быстрым шагом шёл мимо церкви Сен-Мерри. Службы в ней давно не проводились, уже более года церковь была закрыта для прихожан и приспособлена под административные и хозяйственные нужды молодой республики. В правой части церкви сделали склад, а в левом крыле пару раз в неделю проходили активные революционные собрания. Что-то вроде небольшого политического клуба, которых с начала революции расплодилось в городе, как грибов после дождя. На крыше бодро развевался трехцветный республиканский флаг, а на серой каменной стене, немного кривовато висел огромный плакат с неизменным за последний год слоганом:
«Свобода, равенство, братство или смерть!»
Оттянув нашейный платок, словно тот душил его, Тьерсен пробежал взглядом, по этим словам, размашисто намалеванным красной краской. Затем подошел к церкви поближе. Внимание его привлек листок, прилепленный на дверь и сообщающий, что кладовщику требуется помощник. «Грамотный толковый патриот, умеющий читать и писать». Тьерсен рассеянно провёл рукой по лбу и подумал, что, вероятно, надо уже на что-то решиться и попробовать устроится хоть на какую-то работу. Тянуть с этим больше было нельзя. К сегодняшнему дню в его кармане звенела пара жалких грошей, и чем платить за комнату, которую он снимал последние месяцы на улице Ренар, он не представлял совершенно. Его квартирная хозяйка – вдова Софи Бежо – сорокавосьмилетняя женщина, расплывшаяся в талии, с желтоватой увядшей кожей и дряблой грудью, вываливающейся из корсета, обрамленного атласными кремовыми розочками, отнеслась с определенным пониманием к его нищенскому положению.
- Что ж, красавчик… - протянула она хрипловатым голосом, когда бывший маркиз в очередной раз попросил недельной отсрочки с оплатой, - я всё могу понять… так же, как и то, что работаешь ты непонятно где. А если, как ты говоришь, ты работаешь, отчего у тебя никогда нет денег?
- Простите, мадам… я работаю, но средств не хватает, - пробормотал в тот день Тьерсен, глядя в иронично сузившиеся глаза своей квартирной хозяйки. – Прошу вас, дайте мне ещё десять дней. Я все оплачу за прошлый месяц, и внесу задаток.
- Старо предание, да верится с трудом, - усмехнулась мадам Бежо и, подойдя к Тьерсену, небрежно повертела в пальцах пуговицу на его камзоле. Она наклонилась совсем близко, и он явственно ощутил запах перегара. Мадам была любительница крепко выпить, особенно по выходным.
- Красивая пуговка, изящная, - вновь усмехнулась она, разглядывая изображенный в середине пуговицы дубовый листок. – А камзольчик-то у тебя недешевый, хотя и поношенный уже.
Тьерсен с испугом смотрел на свою квартирную хозяйку, ожидая уже последующего, вполне логичного продолжения про «бывшего», которого было бы неплохо сдать властям. Однако, мадам Бежо этого не сказала, а продолжала молча и как-то оценивающе смотреть на него.
- Взять с тебя и впрямь нечего, красавчик, - нарушила она, наконец, молчание. – Однако, кое чем ты всё же можешь мне отплатить.
- Чем же? – испуганно пробормотал Тьерсен, начавший уже догадываться о её намерениях.
Вместо ответа мадам Бежо обняла его за шею, вновь обдав запахом перегара и дешевых сладковатых духов. Затем развязала его нашейный платок и ногтями с облупившимся лаком стала жадно расстегивать пуговицы на его рубашке.
С этого дня Тьерсену пришлось стать любовником этой женщины, которая ничего, кроме отвращения у него не вызывала. Но выбирать бывшему маркизу не приходилось. Мадам Бежо действительно давала ему отсрочки с оплатой. И, лежа с ней рядом на узкой кровати в небольшой полуподвальной комнатке, которую снимал, Тьерсен думал, сколько же времени ещё всё это будет продолжаться… до того момента, когда она его всё-таки благополучно сдаст.
В молодости мадам Бежо, вероятно, была достаточно привлекательной женщиной. Но сейчас её дряблое тело, обвисшая грудь и складки на боках не вызывали у него ничего кроме брезгливости. Кроме того, в любви она оказалась на удивление ненасытной, требуя от него постоянного любовного пыла и удовлетворения своих желаний. Увы, у Тьерсена не всегда это получалось… Тогда от неудовлетворенной женщины сыпались оскорбления и насмешки. Впрочем, Тьерсен уже привык к ним, стараясь просто не обращать внимания. Выхода все равно не было.
- Откуда это у тебя, Андре? – поинтересовалась как-то мадам Бежо, проведя пальцем по шраму на его руке.
Конечно, она не знала его настоящего имени. Для нее и остальных он был теперь Андре Серван. Хотя, порой, бывший маркиз подумывал, что она прекрасно догадывается, что имя это фальшивое. Как фальшиво было теперь всё, связанное с его «новой» жизнью. Новая жизнь казалась Тьерсену каким-то мороком, дурным сном, от которого невыносимо остро хотелось проснуться. Но проснуться не получалось. А страшный морок затягивал его всё глубже и глубже…
- Что? – переспросил он рассеянно. И мадам повторила свой вопрос.
- А, это… - он повернулся к ней, - мне было шесть, когда мастиф отца напал на меня и порвал руку.
- O… - тонкие выщипанные брови мадам Бежо поползли вверх. – Бедный мальчик.
- Пса пристрелили, - продолжил Тьерсен. – А я с тех пор ненавижу собак.
- Бедняга, - опостылевшая любовница нежно потрепала его по щеке. – ладно, красавчик, ты уже отдохнул? Давай ка продолжим, - и, откинув с глаз прилипшие темные пряди, она впилась в его рот жадным поцелуем.
Сейчас, стоя перед объявлением на двери бывшей церкви, бывший маркиз вспомнил Софи Бежо, и его невольно передернуло. Сегодня наступил крайний срок оплаты, но денег не было. А это означало, что сегодняшней ночью ему опять придется ублажать нетрезвую распущенную женщину. Другого пути не виделось. Больше всего Тьерсен боялся оказаться на улице. Найти новое жилье без гроша в кармане… на это он мог и не рассчитывать. Оставался еще последний, крайний шаг, на который он всё еще не мог решиться. В маленьком тайнике, который он сделал в комнате, отогнув одну из досок в полу, а потом приколотив её обратно… под этой доской, завернутые в кусок потёртого синего бархата, лежали несколько фамильных вещей, от которых он до сих пор не мог избавиться, отнеся в скупку. Что-то не давало ему этого сделать. Не только страх быть разоблаченным, как «бывший», если скупщику, вдруг вздумается донести на него… но и нежелание расставаться с тем последним, материальным, что напоминало ему о прежней жизни.
Прежняя жизнь… её отголосками первое время после революции стали письма сестры, эмигрировавшей в Бельгию. Здоровье Полин де Тьерсен изрядно пошатнулось после всех этих событий. Открывшаяся чахотка подтачивала силы рано увядшей женщины. Возможно, именно это заставило её написать брату о том, что его удивило. В последнем письме Полин написала о его дочери, рожденной от служанки и отданной в приют при монастыре Святой Женевьевы. Девочку звали Луизой. Пробегая взглядом по изящному аккуратному почерку сестры, Жан-Анри на мгновение вспомнил ту робкую рыжеволосую девочку с большими зелеными глазами. Сиротку… разбитый сервиз и «наказание», которое он устроил этой неловкой девчонке в своём кабинете.
- Что ворошить прошлое… - недовольно пробурчал он. – Сестрица, как всегда… Впрочем, о ребёнке я и не знал. Полин сама мне ничего об этом не говорила. А как же звали ту рыжую сиротку… Мари, Манон? – Тьерсен задумался, чувствуя в глубине души какой-то лёгкий саднящий осадок. Для него, в общем-то никогда не испытывающего угрызений совести, это было странно и непривычно. Несколько мгновений он перебирал в памяти женские имена, пока, наконец, в мозгу отчётливо не всплыло имя. Мадлен.
Но, я думаю, скучать будем еще долго. 
