Жизнь, она какая-то бестолковая

             

Степь случалось когда-нибудь видеть? Настоящую? Скажем, где-то в Казахстане или на Украине? Плоско и невероятно много пространства. В хорошую погоду думаешь, что видишь на многие и многие километры вокруг. И кажется, будто замечаешь даже кривизну горизонта, его закруглённость. И цвет мягкий такой, приглушённый, словно разостлано перед и вокруг тебя много и много тканей, чтобы просохли под жарким солнцем. И просохли они. И даже – слишком. И выгорели. Но стали от этого ещё краше. Тааам вон, далеко слева, когда-то алое пятно стало мягко-красным, почти оранжевым. А справа, в зелень узкой полосы капнули немножечко голубого, отчего словно бы глаза девичьи  прижмурились и призывно мерцают сквозь опушку ресниц. И седины много от буйных, колышимых ветром ковылей. Похоже на то, что облако низко-низко над степью распласталось да на неё же и опрокинулось: и лежит, и нежно трепещет, и взлететь снова пытается, но и понежиться на теплой земле, полежать ещё хоть минуту хочет.
А небо прямо от земли начинается, невероятно синее. И чем выше к солнцу вздымается, тем бледнее становится. И над всем над этим великолепием – солнце, широко раскинувшее жаркие объятия, в которые и погрузило всю землю вокруг. И душно земле и радостно от этих щедрых объятий, пропитанных всеми запахами, что принесли сюда ветерки и ветры со всех концов земли.
Так вот Раиска чувствовала свою землю, на которой родилась и на которой встречала уже свою семнадцатую весну, когда к её старшей сестре Наталье пришёл свататься вдовец дядя Михаил. Он старый  был, лет, наверное, уж сорок. К тому же – хромой. Ногу ему ещё в молодости в веялку затянуло и оторвало по самую коленку. А детей у него четверо. Старший, Валерка, всего на восемь лет Раиски моложе. А жена у дяди Михаила несколько лет назад зимой в степи замёрзла, когда пьяная со свадьбы домой возвращалась. На все окрестные свадьбы её звали, потому что пела она замечательно низким и тёплым голосом песни про бабью долю, которая по всей земле, видно, одинаковая. И плакали все, и бабы, и мужики, когда песни те слушали. От жалости плакали, от хорошего, которое закипало в груди при словах тех песен. А ещё – от желания жить, и жить хорошо и честно, как в этих песнях поётся.
Похоронил дядя Михаил свою жену тогда, которую только ближе к весне из-под талого снега откопали. С тех пор и жил с ребятишками, вдовцом. Надо сказать, что богатым соседи его не считали, но хозяином он был строгим и аккуратным: всё и во дворе, и в доме нарядно у него, и ребятишки умытые. Вот и звал теперь за себя Наталью, которой к тому времени уже 21-ый пошёл.
Когда дядя Михаил переговорил с отцом и матерью невесты, те сказали, что дочь свою неволить не станут, но  если пойдёт она за Михаила, то и им это к чести будет. Райка всё это слышала, потому что лежала на печке и за группку пряталась.
Позвали Наталью. Сказали ей, зачем гость в новом пиджаке и сапогах к ним пожаловал. Наталья всё это слушала, остановившись прямо у дверей в комнату и скрестив под грудью пухлые руки свои белые. И сказала, что через полгода вернётся из армии Серёжка Суздалев, и они сразу же поженятся – ему она слово дала. Родители переглянулись между собой растерянно и виновато и робко перевели глаза на дядю Михаила.
Тот всё это слушал, не сводя глаз со щербинки в полу. Когда же зависла в избе тишина дольше, чем приличие требовало, то ударил своими широченными, как копыта лошадиные, ладонями по коленкам и коротко сказал:
- Ну, нет – так нет…
И стал уже было приподниматься со стула, который, как вошёл, ему мать прямо в центе комнаты поставила, как вдруг Райка на печи завозилась и оттуда голос подала:
- Мам! Пап!.. А меня-то вы что не спрашиваете? Я тоже – невеста… уже… теперь…
Тут дядя Михаил, как молодой, со стула своего вскочил, близко-близко к печке подошёл, глаза свои сине-зелёные, степные, на Райку уставил и спросил-выдохнул:
- А ты пойдёшь ли?..
- А чё, и пойду. Мне всё равно из армии дожидаться некого, потому что у нас в классе одни девочки были и один Вадик Суханов. Так он сразу в город уехал и там в институт поступил.
Вот и всё. Так вот Райку и просватали за вдовца. И уже через месяц свадьбу, скромную и приличную, только для своих, сыграли. Так вот и стала Райка сразу матерью четверых детей. А потом уже ещё троих Михаилу своему Матвеичу родила.
Надо сказать, что детвора Михаилова Райку сразу и безоговорочно приняла как мать. Звали «мамушка» и на вы, хотя ещё за полгода до этого старший, Валерка, как-то на улице вслед ей крикнул, когда она мимо проходила:
- Дура голенастая!.. Косы бы хоть подобрала, а то распустила тут!..
Ноги у Райки и вправду «голенастыми» были, и косы - почти до тех ног, в руку толщиной. Теперь вот, когда стала замужней женщиной,  косы подобрала и тугим узлом на затылке их уложила. И тут только разглядели в деревне, что выросла Райка первой красавицей. Тут только и поняли, да как же повезло Михаилу-вдовцу.
Оно, конечно, и сам Михаил это понимал. Потому что длинными летними вечерами выносил на курган, что сразу за их двором был, свою жену молодую на руках. И не стеснялся того, что это кто-нибудь из соседей увидеть можем. Усаживал её на самую маковку, кутал в тёплую шаль свою ненаглядную, а сам у её ног садился. И так сидели они. Молчали. И в степь смотрели, смотрели, словно разглядеть там хотели причину счастья своего, тихого и радостного.
Оно ведь как! Она ведь и Раиса хозяйкой оказалась замечательной и ловкой, серьёзной и расчётливой. Всё у неё на своих местах, и всё всегда вовремя.
Так вот и жили в тихой радости, пока, окончив институт, к родителям погостить Вадик Суханов не приехал. Двор Сухановский рядом с Михайловым двором был. Потому, как ближайших соседей, Михаила с женой первыми на пир пригласили. А и пир тот на славу получился: Вадиковы родители не скупились – как-никак сын их первым в селе высшее образование получил.
Пели, плясали, пили и ели на том пиру, как и положено у православных по случаю великой радости. Вадик весь вечер вокруг Райки вился и всё на танец её приглашал. Она поначалу-то соглашалась, а потом прижалась к мужу своему одноногому, не плясавшему, да так весь вечер и просидела с ним в обнимку.
Было уже совсем темно, когда изрядно подвыпивший Вадик подошёл к Михаилу и позвал его за сарай покурить. Тот, тоже во хмелю изрядно, согласился. Пошли они, значит. Сидят там на дровах, дымям Вадиковыми дорогими сигаретами, из города привезёнными. И разговаривают. Вадик говорит, а Михаил слушает и иногда только отвечает:
- Ты, дядь Михаил, верни мне Раису. Я её с седьмого класса люблю. Мы с ней пожениться сразу после школы хотели. Да вот институт подзадержал маленько. Я ей все эти годы письма писал, про любовь свою рассказывал.
- Знаю я про те письма,- Михаил отвечает.- Догадываюсь. Она их читала, плакала и в печке жгла…
- Ну и что, что жгла?! – почти кричит Вадик.- Тебя боялась. Потому и жгла!..
Михаил долго курит, пускает дым через нос. В степь, где уже ничего разглядеть нельзя, смотрит. А потом отвечает Вадику. Его-то самого тот уже не видит, но по голосу Михаилову догадывается, что трудно выговаривать собеседнику эти слова:
- Забирай… Не держу… Если пойдёт с тобою Раиса, неволить не стану. Только детей вам не отдам. Мои они, все семеро. А вы и своих потом нарожаете – молодые оба…
Ещё что-то сказать хотел. Не успел. В темноте Райкин голос прозвучал, гневный и твёрдый:


- Забирай?!. Я тебе – что? Балалайка какая-нибудь? Или ведро помойное со двора? А меня ты спросил? Ну-ка, вставай, чёрт хромой! Домой идём. Дети там одни в потёмках боятся!..
… Слышно, как сопит в темноте, а потом добавляет, обращаясь уже не к мужу:
- Обманул он тебя, Вадик, когда про письма сказал. И не читала я их. Даже не распечатывала. Сразу в печь бросала…
Потом поднырнула под руку нетрезвого мужа своего и повела его ко двору. А он как-то сразу обмяк и захмелел ещё больше. Всё шёл и жарко шептал ей на ухо одно и то же:

- Прости… спасибо… спасибо… прости… прости…