Дыры.

Ладно, стоп! По порядку.

Все началось с музыки. А точнее, с группы «Депеш мод», о которой мои современники почти забыли. Я — страстная поклонница их творчества, вернее, была поклонницей, теперь ко мне больше применим термин «инакомыслящая». Невозможно быть полноправным поклонником, когда твой кумир под запретом.

Я тысячу и один раз просила маму купить мне наушники. Раз уж ее бесят мои пристрастия, что толку мотать мне нервы, да и себе тоже. Наушники решили бы все проблемы — раз и навсегда. В наушниках я бы оставалась в своем мире и не посягала бы на мир родителей. Но дело, как мне кажется, в том, что маме подсознательно нужно было постоянно контролировать, чем, когда и сколько раз на дню я увлекаюсь. Включая музыку. А еще (тоже лишь мои предположения) мамочке нужен был повод на все случаи жизни, чтобы в любой момент пособачиться. Ну вроде как пароль на компьютере. Кобзон бы к этому делу явно не подошел, как и Малинин.

Короче, не было у меня наушников.

В тот день мама пребывала в особо отвратном настрое. Мне бы присмиреть и забиться в какую-нибудь норку, но как всегда, понимаешь это задним числом. Может, она что-то там не поделила с отцом или еще как, но вдруг в один прекрасный момент она ворвалась в мою комнату, как взбешенная фурия. Я, понятное дело, бездельничала на диване, а в моей комнате ревела магнитола. Не скрою, я часто перебарщивала с громкостью… надо было мне наушники покупать, вот и все! Хуже, разумеется, стало только мне.

Я сижу, магнитола напротив, рядом с ней — стопки дисков, все альбомы моей любимой группы. Ни слова не проронив, мамахен сграбастала всю эту пачку и подскочила к окну. Была она в халате, волосы растрепаны, все движения напоминали звериные.

Я наблюдала за событиями с дивана, как завороженная. Даже когда все диски одним залпом вылетели в форточку, я не верила, что это происходит в реальности. Последний диск, что находился в магнитоле, продолжал наполнять комнату ревом, и мне казалось, что каким-то образом в моей комнате реализовался дикий музыкальный клип.

Вывалив все мое богатство в окно, а вместе с ним — часть моей души, моего внутреннего мира, мамочка подскочила к магнитоле и без особых разбирательств выдернула вилку из розетки. Тишина оглушала, но ей не суждено было продлиться долго. Мать развернулась ко мне, уперла руки в бока. Ее гренадерскую позу я прекрасно знала; едва я ее видела в такой таранной позе, как мне хотелось зажать уши ладонями. Слишком предсказуемое начало.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не слушала эту дрянь?!— завопила мамочка на весь свет.— Голова раскалывается!

С головой она, кстати, не привирала. Голова у нее частенько побаливала. Мигрени начались… точно не помню, когда. Пару лет назад, кажется. У нее имелись какие-то таблетки от мигреней, а на ночь мама часто принимала снотворное.

Я продолжала сидеть на диване, хлопая зенками. Понимание формировалось до ужаса медленно, и мне отчаянно верилось, что процесс можно повернуть вспять, стоит только протянуть руки, и диски не вывалятся из окна...

— Нет, ты меня доведешь когда-нибудь!— разорялась мамочка.— Ни помощи от тебя, ничего вообще. Уроки сделала?

Я молчала. А маму и не интересовал ответ.

— Провались она пропадом, твоя музыка для дебилов! Еще раз услышу, магнитолу тоже выброшу.

Она пулей выскочила из комнаты и захлопнула дверь. Одновременно с этим в моей голове что-то щелкнуло, и пришло осознание. Тогда я устроилась на диване поудобнее, зажмурилась как следует и завизжала.

Нет, это не было стопроцентной истерикой. Видишь ли, мой дневник, я себя частично контролировала тогда. Боль и обида — все это пришло позже. Позже пришло и осознание того, что большинство дисков, с которыми обошлись как со старым хламом, перекачал мне Виталик Синицын, и это придавало моей обиде дополнительную горечь.

Но тогда я не испытывала ничего, кроме ненависти. Я понимаю, что зависима, что сижу на шее у предков, что эта несчастная магнитола, как и компьютер, как и мой гардероб, как и сотовый телефон — все это приобретено на их деньги. Но я не считаю, что это дает кому-то право поступать со мной, как с второсортной сироткой, словно я не человек, словно я вещь. Это не дает права врываться и разрушать мой внутренний мир.

И вот я визжала, визжала даже громче, чем пятью минутами раньше гремел музон, и я делала это просто назло. И еще я не хотела, чтобы вспыхнувшая во мне ненависть вырвалась в каком-либо ином виде. Тогда я бы, скорей всего, понеслась в комнату предков и начала бы крушить мамину косметику. Или раздобыла бы стул покрепче и врезала им по кинескопу телевизора. Или перебила бы посуду. Или выжгла бы на себе волосы. Последствия были бы ужасны. Имеется в виду — для меня.

Потому и визжала без продыху. Что там подумали соседи, я не представляю, да и плевать хотелось. Кто-то здорово наварился на моих дисках, все они были перезаписываемыми, мать выбросила их в корпусах, так что многие точно не пострадали от удара. Тоже плевать. На все плевать. У мамы мигрень — замечательно! Добавим малость. Может, от моего визга у нее лопнет что-нибудь в голове, и она будет лыбиться днями напролет или ловить несуществующих мошек.

Визжала я, визжала, и вдруг поняла, что в какой-то момент потеряла контроль. Я не могу остановиться. Не могу прекратить это безумие. Я сумасшедшая? Не знаю. Тот случай был единственный, когда мне стало по-настоящему за себя страшно, а больше рецидивов не последовало, так что не знаю. Я уже сама желала, чтобы мама ворвалась и отхлестала меня по щекам.

Но мама сделала по-другому. Она просто оделась и ушла из дома. Молча. Я услышала, как хлопает входная дверь. В тот же миг мой визг оборвался сам собой.

Я сидела и слушала окружающий мир. Тишь да гладь, только за окном далекие вопли детворы. Никто не визжит, никто не орет, музыка смолкла, никто не вышвыривает мои любимые записи (выброшены). Не знаю, сколько это длилось — моя прострация,— но потом мой взгляд как-то сам собой упал на бинокль, что стоял на подоконнике уже довольно приличное время и свидетельствовал всему.

Это мама прибиралась в кладовке и раскопала нашу реликвию, где та пылилась с того самого дня, как перешла ко мне в качестве подарка. Она бы и бинокль выбросила, дай волю, да совесть не позволила: все-таки память от ее отца, моего деда. Таким образом древний бинокль перекочевал ко мне на подоконник, безо всяких сопроводительный напутствий. Из чего я поняла, что имело место одно из редчайших в природе явлений: мама предоставила мне выбор — решать самой, что делать с этой рухлядью.

Ну а что с ним делать? Стоит и стоит, бинокль, хлеба не просит. Вроде декорации, поскольку по прямому назначению его никто не использовал. Я как-то не думала об этом.

Но теперь, после всех этих воплей, я вдруг подскочила как ужаленная, схватила бинокль и прильнула к окулярам. Для начала я попыталась высмотреть, где там валяются мои диски, если, конечно, их уже не расхватали. Но угол наклона был слишком велик, чтобы увидеть что-то под окнами. Для этого мне бы потребовалось высунуться в форточку, но мне вовсе не улыбалось еще и простыть. Все-таки месячные, а я и так постоянно температурю во время них.

Я решила: ну и ладно. Еще не хватало мне очередного гвоздя в сердце — видеть, как какая-нибудь салажня растаскивает мои диски. А то и швыряет их наподобие летающих тарелок — а что, халява ведь! Диски утеряны, и нужно это принять. На скамейке запасных всегда остается Виталик Синицын. Уж он-то будет просто счастлив, если я подкину ему работенку – перезаписать мне «Депеш мод». Потом как-нибудь все утрясется, а впредь я уже не стану сильно врубать громкость, когда мать дома.

Раз такое дело, стала разглядывать улицу. Тот странный эпизод, когда случилось мое первое знакомство с биноклем, начисто забылся (я так полагала). Я разглядывала улицу, каких-то людей; увидела, наконец, ту малышню, вопли которой смутно донеслись до меня раньше. А потом в поле зрения возник какой-то до боли знакомый человек, и я застыла, пытаясь сообразить, кого же я, собственно, вижу.

Бог мой, так это ж моя мать! Собственной персоной! У нас тут около дома обосновался коммерческий ларек, так что далеко за легкой снедью бегать не приходилось. Мать, видимо, выскочила за хлебом (или я ее выжила своим визгом), и теперь возвращалась назад.

Затаив дыхание, я наблюдала за ней. Мать была одета в кожаный плащ, она шла немного сутуло, чего раньше, убей меня Бог, я за ней не замечала. При этом она делала так: смотрела себе под ноги, но когда вблизи оказывался прохожий, мать быстро и как-то воровато бросала на него настороженный взгляд. И вновь опускала глаза долу. Она выглядела доморощенной шпионкой, полагающей, что мир вокруг нее наполнен вражескими лазутчиками.

Я начала хихикать. Какая-то моя часть, как и в случае с дисками, отказывала верить, что я вижу родную мать. Она была… какой-то не такой. Иного описания не могу подобрать. Может, все дело в ракурсе, но я не думаю. Наверное, правда в том, что когда люди находятся поблизости, они ведут себя соответственно тому, как о них думают, но оставаясь наедине с собой, люди меняются. Я забыла, что в бинокле заключена магическая власть, и он может открывать новые стороны вещей, предметов и явлений (если я сама себе этого не напридумывала). Мать семенила назад до дому, осторожно ступая по весенней гололедице и размышляя, должно быть, по пути, прекратилась ли истерика у ее непутевой дочки, или та все еще визжит дома в одиночестве над своими «дисками для дебилов», как она изволила охарактеризовать часть моего внутреннего мира. При этом она понятия не имела, что непутевая дочь наблюдает за ней из окна.

От этого меня еще больше разобрал смех. Но потом я вдруг представила, что мать может как-то меня подловить: сейчас она метнет настороженный взгляд на наши окна и увидит за стеклом меня, таращащуюся на нее в бинокль. От этой мысли смеяться расхотелось, как и любоваться улицей. Я поспешно отпрянула от окна и оставила бинокль в покое от греха подальше.

Когда мама вернулась, она обнаружила, что дочка ее действительно прекратила концерт по заявкам меломанов. Никаких разговоров на эту тему больше не возникало. Я провинилась и получила по заслугам. Самые любимые диски вышвырнуты вон.