Другу моему П. В. Ч. посвящаю
А знаете, что я вам посоветую? Вот не женитесь. Никогда. И друзей тоже не заводите. Не надо. Тяжело это и больно жить с ними, с теми, кто рядом. Рядом много лет. А потом, вдруг,- тресь – и нет его. Совсем нет. Нигде. Его нет, а ты-то остался. Один остался, вместе со своею пустотой. И это даже болью не назовёшь. Было такое древнерусское слово – «маета». Именно оно точнее всего передаёт твоё состояние в тот момент, когда…
И больно это, и тоскливо, и ещё как-то так… словно жил себе и дышал воздухом. А теперь (по щучьему, видно, веленью) сунули тебя в старый пруд. И дышать теперь нужно водою. И не просто водою, а той, в которой и кислорода ещё меньше, чем в воде горной речки, например. Лучше бы в море утопили. В Египте, например, там хоть вода красивая, а здеееесь… И утопили именно, потому что самому утопиться – сил и смелости не хватает. И вот сидишь в своём сразу вдруг протухшем пруду, плаваешь за кормом или так просто плаваешь, чтобы хоть как-то функционировать. И видишь боковым зрением в мутной этой жиже, что мимо и рядом проплывают похожие на тебя. И даже иногда приятные встречаются, но вот глаза у всех… глаза – как у рыб, выброшенных из воды и пролежавших уже несколько дней на берегу. Помните глаза этих рыб? Тухлые, пустые. Мёртвые, одним словом, глаза…
И не жаль их совсем. Точнее – жаль как-то формально: вот жил, был кратко, но счастлив, наверное. А теперь – никогда, никогда уже не будет счастлив. И несчастлив тоже не будет. И так себя иногда жалеть начинаешь, что аж прямо вот плакал бы, наверное, если бы не был каким-никаким, но всё же мужчиной. И оправдания тому, что следом не ушёл, начинаешь придумывать. И жизнь свою в тухлом этом пруду тоже оправдываешь…
Каждый по-разному оправдывается, в меру сил своих и жизненного опыта. Кто-то женится в очередной раз. Кто-то водку пить начинает. А кто-то стихи пишет. Такие, например…
Ты знаешь, что было вчера?
Не знаешь.
И что за цвет был у зари,
Не угадаешь.
И как, раскинув хвост, павлин кричит
Протяжно.
И что за запах от берёз идёт,
От влажных.
И сколько лет в одной ночи бывает
Зимней.
И как обидно не любить
Взаимно.
И сколько звёзд висит на ветке
Одной ели.
И почему весна и лето
Надоели…
…Да потому, что на краю моей
Вселенной, в пыльном сквере,-
Ограда, крест, две даты
И могильные цветы.
Но не закрою за собою
Роковые двери:
Ведь, если я есть,
Значит, есть и ты…
А в сущности, что бы ни выбрал, один чёрт – доживаешь. В мутной пустоте.
Был у меня друг. Петя. Сколько мы дружили? А вот сколько себя помню, столько и его рядом. Выросли в одном дворе. В одной школе учились, только в классах разных: я на два года старше. И в музыкальной школе – вместе, только Петя – на скрипке, а у меня для такого тонкого инструмента слуха не хватило, баян – красная мне цена. И пел мой друг так славно и так трогательно, что аж душа к самому сердцу внутри тебя прижималась, когда запевал он своим высоким тенором. Мама его, тётя Маша, говорила, что предки их – из молдаван. Потому, наверное, и красивые все в их семье были ( у Пети ещё две сестры старшие) и голосистые, потому такими необычайно напряжёнными были слова всех песен, которые он петь брался. Даже если песни те все знали. А вот у Пети как-то «новели» они, приобретали ещё какие-то смыслы и чувства. И даже когда весёлые были, всё равно плакать хотелось. От счастья, наверное. Потому что всегда счастье, когда с тобою рядом есть хоть один талантливый человек.
Да, ну так вот. И во всей моей жизни Петя как-то всё время участвовал. Спорт – один, общий для обоих. Долго обсуждали, куда пойдём. Ссорились даже. Помирились и пошли педали у велосипеда крутить.
И служили недалеко друг от друга: я - под Калугой, он – под Рязанью.
И снова потом учились. Только в разных институтах, но опять рядом – в двух трамвайных остановках друг от друга находились наши с ним «альма-матер». А компания студенческая лихая общей была. Там скоро тоже Петины песни полюбили слушать. А я уже не только слушал, но гордился тем, что Петя – мой друг, больше друг, чем для всех остальных.
Женились почти одновременно, с разницей в полгода ( и тут Петря мой меня обошёл: хоть моложе, а женился-таки раньше меня!). И жён наших обеих Танями звали. И обе они были коллегами своих мужей, и родились обе в один день. И подругами тоже были.
Бывает так, человек. Вот столько сразу совпадений. Судьба, наверное…
Правда потом всё менее и менее стали похожи наши жизни. У меня родились два сына, у него – дочь, которую друг мой романтичный Женей назвал. В честь Женьки Комельковой – героини повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие…», которую все тогда читали и о которой говорили много и с душой.
Потом, потом как-то развёлся я, перестал чувствовать, что жена и сыновья нуждаются во мне. Жили мы в одном доме, а были двумя разными семьями: я - и жена с сыновьями и своею многочисленной роднёй, очень любившей принимать в нас участие.
А Петя мой жил со своею Танюшкой. Неровно и терпеливо жил. Иногда ночевать ко мне приходил, когда в очередной раз разругивались они «теперь уж точно – навсегда». Приходил, рассказывал, какая же она всё-таки… Эта Танька! А когда водка начинала действовать (а как же! Такие разговоры – всегда под водку. Или мы не русские люди? Хоть, отчасти, и с молдаванскими корнями!) говорил:
- Вот хорошо тебе, Вась, ты – один. Никто тебе мозг не пачкает и не орошает своими бабьими проблемами. И не говорит, что в трусах по дому – неприлично (« дочь у нас девушка скоро, а у тебя уже и пузо растёт!»).
- Да разводись ты, к чёртовой матери! И тебе так же хорошо будет.
- Разведусь, наверное, точно теперь… - отвечает Петя.
А глаза у него синие-синие в это время, и далекооо отсюда.
И такие « в очередной раз и навсегда» были примерно раз в год. Дня на два. Потом мы оба начинали понимать, что Танька «и не такая уж плохая, хозяйственная, мать хорошая». И Петю всё же любит, из-за любви и ругает…
Один раз, когда он, вместо «положенных» двух дней у меня задержался на три, она пришла за ним, сама пришла. Посидела с нами, повинилась перед Петей и передо мной (за что?) заодно. Потом убрала мой дом, отчистила плиту на кухне, что-то там постирала, забрала моего друга, и ушли они домой, «а то Женька уже волноваться начала». Ушли, и в подъезде Петя, кажется, чмокнул Танюшку свою в ухо, прямо как в молодости, когда ещё студентом ухаживал за
нею. А я тогда ещё подумал, что вот хорошо, всё же, что они вместе. Потому что, ежели бы порознь, то был бы у меня только один друг, а сейчас – двое…
И была жизнь. Друзей моих и моя. И так наши эти жизни сплетались славно, что вторая моя жена вошла в сплетение то как-то хорошо, тихо и спокойно. А потом так же незаметно из него и вышла.
… И пришёл в очередной раз ко мне мой Петя. Только в этот раз понял я, что раз этот будет не очередным, потому что пришёл он без водки. И глаз синих не было, стали они какими-то серыми и почти незаметными на лице.
- Всё, Вась. Танька от меня ушла, забрала только кое-что из одежды своей и ушла. Говорит, что полюбила. По-настоящему, что меня никогда так не любила, как его.
- Погоди, а Женя знает? Что она говорит?
- А ничего Женя не говорит, сказал же ей её Ростик, что она о своей семье заботиться должна прежде всего, а мы сами разберёмся. Да и внучка опять заболела. Не до нас ей сейчас, короче говоря.
- Погоди, Петрик, это так, сам же знаешь, что в сорок пять баба… ну и так далее. Может, там и нет никого, выдумала она, пугает тебя. Ты же не замечал ничего за нею.
- Нет, Вась, сейчас думаю, что замечал. Она меня совсем петь просить перестала, с полгода уже, наверное… И командировки какие-то вдруг стали образовываться. Ну какие командировки у работника музея, сам посуди!
Долго сидели мы с другом. Я ещё что-то там говорил, а он и не слушал, и водку не пил. А когда я остаться переночевать ему предложил, твёрдо сказал, что нет, пойдёт к себе домой, потому что цветы полить надо ещё…
В тяжёлое это время виделись мы каждый день. Я всё придумать что-то пытался, занять всё хотел Петю. А он вялый какой-то. Всё понимает, всё слышит, на работу ходит, за домом следит, дочь навещает, но всё это как по инерции. Вот тогда я и написал это:
Кажется, я уже умер.
Кажется, нет уже сил.
И на одной из тропинок
След мой давно уж простыл.
Душу ничто не волнует,
Никто не дорог, не мил.
Сердце всё время тоскует,
И что-то такое забыл,
Что наполняет светом
Каждый прожитый миг.
И солнце светит при этом.
Или луны двойник?
И полосы нежно-жаркие
По небу идут и внутри.
И звёзды такие… неяркие,
И в море случился отлив…
Только всё это отдельно
Живёт от меня вдалеке.
И капли на листьях, и тени
Как-то уж очень не те…
Дни шуршат бегло мимо,
Слагаясь в суммы в уме.
Кажется, я уже умер…
Или ещё не..?
Написал, но Пете стихотворение это не показывал. Просто не знал, чем могу помочь другу своему.
А Татьяна действительно ведь ушла. И уже больше месяца не возвращалась. И не звонила. Вила, видно, новое гнездо с тем, кого так сильно полюбила. А про старое своё гнездо на девятом этаже и не вспоминала, наверное. И про Петю тоже.
А Петя мой сидел, сидел в своём брошенном гнезде. И весной однажды распахнул окно этого своего покинутого гнезда. И вышел…
… И остался я один. Уже три года. Ничего не знаю я о людях и жизни. Знаю только, что скоро встретимся мы с моим другом, совсем уже скоро…
|