Жизнь… Она всякая бывает. Как наша весна в средней полосе. То прямо в апреле всё начинает буйно цвести, а в мае, в самом конце, ударят вдруг заморозки, и цветы и ветви уныло повиснут, словно молодость сразу, минуя зрелость, стала вдруг старостью и какой-то безнадежной предсмертностью… Или вдруг вчера ещё были жара и духота, и стены домов пылали, готовые, чтобы к ним прижали мясо, зажатое между клешнями решёток для барбекю. А за ночь всё переменилось, утро наступило долгое, нудное и серое. И дождь не идёт, но всё уже к нему готово. Дерева за окном покорно склонились в ожидании. Машины полусонно едут и как-то масляно так сигналят, что хочется крикнуть: «Да заткнись ты!..»
Вот такая молодость у Серёги была. Как-то всё длинно, скучно и невыразительно. Даже юношеские прыщи у него как-то уж очень долго не проходили. А когда всё же закончились, то оставили после себя на лице рытвины и ухабы. Про таких раньше говорили, что на них чёрт ночами горох молотил. И с фигурой ему не очень повезло: вислые покатые плечи, слишком худые для мужчины и узкие. Широкие плоские бёдра, полное отсутствие ягодиц – ни одни джинсы не садились ладно. Одним словом, внешность – прямо скажем – не голливудская. Да и улыбаться он стеснялся, потому что вверху, между двумя передними зубами, была у него здоровенная щель (диастема по-научному). И то, что говорят, будто это признак одарённости в каком-то из искусств, нисколько не успокаивало.
Серёга уже давно на себя рукою махнул и решил просто про себя не думать, но иногда всё же в зеркало посматривал, глубоко вздыхал, снова смотрел, внимательно уже. И отходил покорно: чё смотреть-то? Что выросло – то выросло.
Одним словом, всё было у него в жизни, как весна в каком-нибудь провинциальном областном центре времён Советской власти: … одно градообразующее предприятие, на котором все работают, два кинотеатра и один Дворец Культуры Металлургов с ростральными колоннами при входе, над которыми высились в скульптурной группе обнажённые по пояс металлурги, которым бы, с их внешними данными, не Серёгиными соотечественниками быть, а блистать всё в том же Голливуде.
И друзей у него никогда не было. Так, чтобы надолго, чтобы на всю жизнь: то в детском саду, то в школе. А потом расставался с ними и забывал, навсегда. Как, видно, и они его забывали.
Наверное, поэтому он и собак полюбил. Хорошо помнил, как однажды, ему лет пять было, сосед по дому Витька подвёл его к подвальному окну, сказав, что там, в тёмной глубине, дворовая Пуля ощенилась. Серёга смотрел, смотрел, но щенков не видно было. Он тогда сунул руку в крохотное оконце, щенки завозились, попискивать стали, а один начал сосать его палец. Вот так, не видя ещё, он уже полюбил собак. И больше с ними не расставался. Всю жизнь.
Сначала они, собаки, были с ним рядом по одной, а потом уже две или три.
От него поэтому и жена ушла, что надоели ей его собаки, запах в квартире и лужи и кучи от щенков, которые раз в год, примерно, появлялись. Ушла сама и дочку их общую забрала. Но Серёга, почему-то, не скучал по ним. Жена Лена была некрасивая, со складками к тому времени уже на животе и подбородке. И старше его на восемь лет. А дочка сильно на самого Серёгу была похожа, даже кашляла, как он. А себя ведь Серёга не любил, потому и к дочери тепла не было.
А потом Лена ему сказала, что будет лучше, если он со своею псарней переберётся в дом её матери, стоявший пустым с тех пор, как умерла тёща. И до работы ему ближе будет, потому что дом был на окраине их городка, прямо рядом со свинцово-цинковым комбинатом, где Серёга обвальщиком работал. А они с дочерью станут жить в его двухкомнатной квартире, которую Лена в порядок приведёт, а потом приведёт туда нового мужа, который к тому времени уже замаячил на горизонте.
Серёга подумал, что так, наверное, будет справедливо, и согласился.
В тёщиной развалюхе ему даже понравилось, потому что там можно было не убираться. Совсем. А зачем? И так чисто. Да и не ходит к нему никто. А собакам там хорошо, потому что был при домике том крошечном такой же крошечный дворик, весь заросший травой. А трава была такая мелкая. Такая, которую весной любят клевать цыплята. А в самой глубине двора, прижавшись к дому кривым своим стволом, стояла яблоня-полукультурка, за которой и ухаживать-то не надо было. Она сама поливалась в дожди, сама себя на зиму укрывала снегом, которого всегда наметало в этот тихий угол предостаточно. Весной исправно цвела бело-розовыми обильными цветами. А к концу лета давала урожай яблок бело-красных, небольших, но вкусных и рассыпчатых. И когда Серёга сидел под нею и хрустел яблоком, а рядом лежали собаки, прижимаясь к нему с обоих боков, он чувствовал себя даже счастливым. Собаки яблоки эти тоже любили.
Раз в месяц к нему в его «имение» приходила Лена, которая уже родить успела новому мужу ещё двоих детей. Приходила за деньгами для дочери. Иногда и её приводила. Подметала пол у него в доме, что-то там даже стирала ему, спрашивала: «Ну, как ты?» Забирала деньги и, не дожидаясь ответа, уходила. А Серёге и хорошо было от того, что не учила она его жизни, как раньше, ничего не требовала, потому что денег вполне хватало, ведь он же в горячем цехе работал. Ему с собаками совсем немного надо было. Всё остальное на дочь отдавал.
Весной и летом особенно хорошо, потому что приходил с работы и под яблоню садился, а собаки рядом лежали. Смотрел он куда-то далеко-далеко и о чём-то, втроём (он, собаки и яблоня) разговаривали они и чему-то улыбались, тоже втроём.
Вот так вот и вчера, пришёл с работы, сел под яблоню, подумал ещё, хорошо, что Ленка завтра с утра придёт за деньгами: завтра ведь выходной, они всей семьёй куда-то за город на шашлыки собрались. Она, значит, сразу же и уйдёт. И у них с собаками и яблоней целый день свободным будет.
… А среди ночи (как говорили потом соседи) собаки выть стали. Только перед рассветом затихли.
… Когда Лена пришла, Серёга, мёртвый, сидел под яблоней, и в руке у него было надкушенное яблоко, а рядом, тесно к нему прижавшись, лежали три собаки, тоже мёртвые…
