Имеющий в руках цветы плохого совершить не может
В. Солоухин
Московский кислый и расхлябанный март. Это когда зима уже точно не вернётся, когда днём уже устойчивый плюс, а ночами ещё примораживает. А потому к концу дня под ногами снежная каша, настоянная на мутной воде. Зимы уже нет, это правда, но до настоящей весны, которую так любят воспевать все, кто связан с искусством, ещё так далеко, что видится она в сознании каждого, как в детстве, в ноябре, бесконечно далёк новый год… а про подарок родители уже сказали.
И хочется хоть чем-то раскрасить унылые дни, насытить их эмоционально.
Вот и иду в Театр на Таганке, чтобы забыть про март, забыть про низость неба, а думать о высоком и добром.
До спектакля ещё есть несколько минут, а потому выхожу на улицу, чтобы покурить перед входом в театр, постоять без пальто – и этим тоже поторопить весну.
Вижу сразу, как от метро к театру идёт человек, определённо не московский. Потому что на нём овчинный полушубок, расползающаяся по голове шапка-ушанка и – валенки. Такие, знаете ли, экзотические, из бурой шерсти. И заправлены те валенки в глубокие калоши. Ощущение экзотичности ещё более усиливают три кукольно-красные гвоздики, зажатые у него в кулаке. И кулак этот контрастирует с гвоздиками едва ли не больше, чем сам человек с улицами Москвы.
Подходит он к дверям театра и, обращаясь к билетёрше, одной из тех, кто среди театралов Москвы имеет одно и то же имя – «Кондючка», просит:
- Пусти, мать, я смотреть не буду. К Семёнычу, к памятнику, пусти. Положу вот и сразу уйду…
А дело всё в том, что во внутреннем дворе театра поставлен едва ли не первый памятник Владимиру Высоцкому не только в Москве, но, думаю, и вообще.
«Кондючки» - женщины суровые, потому как всегда стары и преисполнены чувством приобщённости к таинствам Мельпомены.
Но невозможно яркие глаза человека и алая кровь гвоздик в его руках даже на неё оказывают магическое действие:
- Иди, тока быстро. Да ноги, ноги-то вытирай!.. Куда идти – покажу счас.
И повела к памятнику того человека, чьи песни не одно поколение сердец заставляли сжиматься и трепетать от серой безнадежности и от высокого ожидания счастья.
Я тогда ещё подумал, что мы часто стыдимся таких вот проявлений высоты души, прикрывая их мелким бытовым цинизмом и плоскими шуточками, многократно повторёнными разными устами. А потому так удивляемся, когда вдруг душа человеческая на наших глазах вдруг расправляет крылья, стряхивая с них пресную пыль повседневности, и вздыхает полной грудью. Не для подвига и не потому, что на миру и смерть красна, а просто потому, что не может человек иначе, ибо если всё время живёт земным и сиюминутным, то перестаёт быть человеком, а становится лишь формально похожей субстанцией.
Думаю, что не ошибаюсь, потому что в Алма-Ате когда-то, теперь уже давно, когда горы вокруг города были синее, а снега на них ярче, увидел я у цветочного киоска старика. Тот долго стоял, зажимая в кулаке деньги и прикидывая, на что же хватит. Продавщица начала торопить его, потому что сзади уже возникла небольшая очередь. Тогда он с нею и заговорил:
- А вот скажи, девушка…
(Девушке уже было хорошо за сорок, но на это слово она среагировала молодо: распрямилась и чуть встряхнула плечами).
- … скажи, каким бы ты цветам обрадовалась, если просто так. Ни дня рождения, никакого праздника впереди. А вот просто закончился ещё один день, и ты ждёшь мужа с работы. А он пришёл не один, а с цветами. И не потому, что виноват перед тобою в чём-то, а потому что любит тебя. Просто любит. А ты с утра грустная была…
Экс-девушка потеплела и стала предлагать знаменитые алма-атинские розы, лыжные палки гладиолусов, герберы.
И он выбрал, гиацинты. Крохотные такие, небесные. Зажал ярко-синюю прелесть в кулаке и понёс для своей грустной женщины, чтобы знала, что…
Вот, тоже – цветы в кулаке. И не важно, кому принадлежит та рука, что несёт цветы: сибирскому мужичку или старику-казаху – важно, что это душа его так говорит и рука сжимает не приклад автомата, а цветы для человека.
И пускай на улице хлябающий март или знойный июль, двадцатый или двадцать первый век, бушующий капитализм или канувший в лету социализм. Важно, что мы – люди, потому что не разучились любить.
