Жил Матюшка Матак,
Поехал на море пахать.
Поставил мачту не так.
Топором подпоясался,
Кушаком подпирался.
Наша трёхлетняя дочка Женечка разместилась перед сном на диване, бабушка Анна рассказывает ей очередную байку. Мы с женой за длинным столом, застеленным красивой клеёнкой, прихлёбываем чай. Посерёдке стоит самовар, настоящий, не электрический. Наши лица забавно отражаются на его начищенных боках. Стол помню с раннего детства, немагазинный, отец сам мастерил. Вечереет. Занавески ещё не задёрнуты, и в окно видно, как соседка копается в огороде.
Моя мама знает множество стихов, прибауток и песен. Большинство из них ещё с тех времён. С дореволюционных.
Приходит на память моя любимая небылица:
Ехала деревня мимо мужика,
Вдруг из-под собаки лают воротА.
Но про Матюшку Матака даже я слыхом не слыхал. Женечка внимательно слушает, без особого удивления.
Если уж у Корнея Чуковского лисички море синее зажгли, то почему бы и Матюшке море не попахать?
Бабушка сидит на стуле, наклонившись к внучке и тихохонько с паузами продолжает:
Шёл да шёл, верстов двадцать,
Маленьких пятнадцать,
Узеньких две, да коротеньких одну.
Внучка наморщила лобик, пытаясь осмыслить услышанное. Она чувствует, что-то здесь не то. Её ротик чуть приоткрылся, вот-вот начнутся вопросы. Как бы не так.
Бабушка меняет интонацию, её речь зазвучала плавно и певуче:
Вышел за чистые поля
Заповедные луга.
За чистыми полями,
Заповедными лугами,
Стоял дуб.
Похожие слова Женечке хорошо знакомы, десятки раз она слышала их в сказках. Какие уж тут вопросы. У бабушки на лице хитрая улыбка, теперь она руками изображает, какой стоит дуб.
Высокий-превысокий,
Низенький-пренизенький,
Толстой-претолстой,
Тоненький-претоненький.
Женечка тут же повторяет движения, старательно тянет руки вверх. Зелёная маечка поднимается, оголяется розовое пузико. Показать, какой пренизенький дуб мешает диван. Поселковые женщины, в основном, полные, и мама моя не исключение. Она широко раскидывает руки, внучка с восхищением смотрит на внушительные размеры дуба. Она изо всех сил тянется худенькими ручками, да где там. Тогда она раскачивается из стороны в сторону берёзкой, колеблемой сильным ветром. Дуб получился почти таким же претолстым, как у бабушки. А та уже показывает тоненький-претоненький дуб. Женечка сложила вместе миниатюрные ладошки, на лице искрится восторг. Её дуб тоньше!
Бабушка гладит внучку по плечам, описание такого оригинального дуба продолжается:
— Гладенький-прегладенький.
Женечка замерла от удовольствия, но тут бабушка щиплет её за руки и резко заканчивает:
— Весь в сучьях!
Заливистый смех заполняет комнату. Личико у дочки покрылось румянцем, волосы растрепались. Серые глазки искрились такой живостью, что мне, наблюдавшему со стороны, стало даже завидно.
Бабушка опять выговаривает слова с расстановкой:
— На этом дубе сидела распрекрасная птица ворона. — Чем опять вызвала смех у внучки:
— Распрекрасная воро-о-она!
Мы с женой с некоторой опаской наблюдаем затейный спектакль. Похоже, наша дочка сейчас икать от смеха начнёт.
Она сидела сидела,
Полетела.
Летела летела,
Села.
Сидела, сидела,
Полетела.
Бабушка тянет слова «си-де-ла, по-ле-те-ла». Женечка ждёт дальнейшего развития, вскоре её это надоедает. Ворона распрекрасная то сидит, то летит. То летит, то сидит. Услышав очередное «се-ла», Женечка вдруг зевнула.
Бабушка враз меняет тактику:
— Первый хамок на потолок, — и сама раскатисто, во всю ширину загорелого лица, зевает. Мы с женой с улыбкой переглядываемся:
— Ох, и лиса!
Дочка, конечно же, зевает снова.
— Второй «хамок» на стенку. Бабушка, в свои неполные 80 лет, довольно резво укладывает внучку на подушку.
— Третий «хамок» в постельку. Третий раз зевнуть у Женечки уже не было сил. Дитятко заснуло.
Это же надо так «ухрястать» ребёнка.
В комнате водрузилась тишина. Бабушка поправила одеяльце, смотрела на внучку долго и о чём-то думала. Вспоминала ли детство, или 30-е годы, когда их, молодых девчонок, направили в командировку на лесосплав. Там они в резиновых сапогах подолгу стояли в холодной воде. До сих пор у мамы по ночам схватывают судороги на ногах. Или вспоминала своего первого мужа, прожили они вместе совсем немного. Родились Галинка и Леночка. А потом война. Похоронка пришла в марте сорок третьего. Дочки войну не пережили, болезни и голод многих тогда забирали. В начале 50-х мама приехала в новый посёлок на Волго-Балте, позвал брат-фронтовик. Там и вышла замуж за моего отца. Ей было 43 года, когда родился я. Поскрёбыш, как у нас говорят. И вот теперь Господь дал утешение на склоне лет, — внучку.
Мы с женой не шевелимся, торжественность момента заставляет нас притихнуть. Время остановилось, словно я сам погрузился в воспоминания о далёком прошлом. Только секундная стрелка на будильнике тиканьем возвращала в привычную реальность. Кошка Манька свернулась клубком в ногах у Женечки, нарушая тишину мурчанием.
Вдруг она вздрогнула от скрипа стула. Мама, опираясь на него, с усилием приподнимается.
— Заснула, — сообщает нам, — а вы чего сиднем сидите? Чаю свежего заварите. Я пироги принесу, эти-то заканчиваются.
28 лет прошло с того июльского вечера. Сегодня дом мой стоит одинокий, последние жильцы давно переехали в соседний крупный посёлок. Мамы нет с нами уже четверть века. Но связь между поколениями существует, теперь я это точно знаю. Странное чувство светлой печали наряду с тихой радостью посещает меня, когда вспоминаю родителей. И сейчас пишу эти строки, и кажется, что мама где-то рядом. Просто вышла на кухню. За пирогами...
