Перед тем, как переехать к Жаннет Легуа, бывший маркиз должен был сделать кое-что необходимое. Решиться на это ему было непросто, но, скрепя сердце, он всё-таки решился. Те немногие вещи, которые он хранил на чёрный день и как память о своей прежней жизни… Хранить их теперь в комнате Жаннет становилось большим риском. Не то, чтобы он думал, что, обнаружив их, девушка немедленно сдаст его, как «бывшего». Хотя, конечно, и не исключал такую возможность. Гораздо больше Жан-Анри беспокоился о том, что вещи могут быть найдены посторонними людьми. Кто его знает, кого может привести в комнату Жаннет в его отсутствие. А уж они-то точно не стали бы с ним церемониться. Да и Жаннет сразу же стала бы виноватой. Укрывательство у себя кого-то из «бывших» по новым законам республики каралось немедленным арестом, а в перспективе и казнью.
«Да, сейчас этот чёрный день, похоже, и настал» - с горечью подумал Тьерсен, направляясь в лавку скупщика. Того самого, которому прежде продал уже фамильные часы.
- А, я помню вас… гражданин, - пожилой скупщик усмехнулся тонкими губами, окидывая цепким взглядом лицо Тьерсена.
Жан-Анри неловко кашлянул и развернул перед ним поношенный кусок синего бархата, где находилась золотая табакерка и два его перстня.
- Очень красивая вещица, - скупщик взял в руки табакерку и внимательно рассматривал крышку, инкрустированную маленькими алмазами.
Затем поднял взгляд на Тьерсена:
- Я бы приобрел её у вас, гражданин… и эти дворянские колечки, - он кивнул на золотые перстни. – Но вы ведь понимаете, что теперь это уже и для меня стало большим риском. Вообще, по новому действующему закону, я должен бы сейчас донести на вас, как на "бывшего". Или вы и сейчас скажете, что все эти вещи оставил ваш прежний эмигрировавший хозяин?
Тьерсен сделал глубокий вдох. Неожиданно, ему стало почти что всё равно… Он оттянул шейный платок и посмотрел на затертую, в царапинах деревянную поверхность старой стойки, на которой сверкающие изящные золотые вещи выглядели нелепо и неуместно.
- Если я так скажу, вы ведь все равно мне не поверите, - устало отозвался бывший маркиз. – Что ж, доносите на меня, если вам не терпится. Я даже подожду здесь, пока за мной придут.
- Ну зачем же вы так, гражданин… - в голосе скупщика послышалось что-то даже похожее на обиду. – Я лишь хочу, чтобы вы поняли степень и МОЕГО личного риска. Мне не хотелось бы остаться без головы. И ведь ничего дурного нет в том, что я хочу объяснить это вам.
- Хорошо, - бросил Тьерсен. – Я все понял. Так вы покупаете у меня эти вещи – табакерку и два перстня – или нет?
- Конечно, вещи чудесные, - живо отозвался скупщик. – Особенно табакерка. Прежде не видел таких, очень изящная. И как будто иностранная.
- Да, она из Голландии, - прямо сказал Тьерсен, - и ей более ста пятидесяти лет. Ну так что? Сколько вы можете заплатить мне за эти вещи?
- Не обессудьте, если покажется мало… гражданин, – скупщик развел руками и усмехнулся, а лицо его приобрело какое-то лисье выражение. - Четыреста ливров. И ни на су больше. Вы сами должны понимать степень и моего риска, когда я приобретаю подобное.
- Хорошо… - выдохнул Тьерсен. – Четыреста, так четыреста.
И теперь, идя домой, Жан-Анри размышлял над судьбой последней вещицы, продать которую он так и не смог. Не решился. Медальон с портретом его матери все еще оставался в тайнике за деревянной балкой в мансарде.
К Жаннет он договорился переехать в четверг. Оставалось еще три дня, чтобы решить судьбу медальона. Брать его с собой в комнату Жаннет Тьерсен тоже не хотел, но и просто как-то избавиться от него… выкинуть… он просто не мог этого сделать.
«Если бы можно было как-то передать его Луизе - неожиданно подумал Тьерсен. – Все же это её родная бабушка. Но… девочка, хотя и умна, все равно еще слишком мала. Потеряет или проговорится. И всё равно надо что-то придумать»
Он размышлял, что завтра как раз должен идти в типографию к Рейналю иллюстрировать его очередную новую статью. Последнее время Рейналь пёк их, как пирожки. Этому способствовала и невероятно возросшая популярность газеты. Все номера «Гильотины» сразу же раскупались, а, нередко приходилось печатать и дополнительный тираж, поскольку всем желающим новаторской газеты не хватало.
На следующий день бывшему маркизу до полудня пришлось задержаться у Филибера Журдена. Накануне была произведена обширная ревизия сразу трех дворянских особняков. В последних двух было обнаружено изрядное количество дорогих вещей, и Тьерсен даже утомился, составляя их описи. Наконец, покончив со всем этим, он поторопился в типографию. У Рейналя он должен был быть на час раньше.
- Ну ничего, Серван, - проговорил Журден, как обычно хлопнув его по плечу. – Вы нужны Пьеру, конечно. Но и мне – не менее. Сами видите, сколько изъято вещей у этих «бывших» … - он окинул взглядом помещение склада. – Один я бы сегодня провозился, а вдвоем мы управились уже к 12-ти.
- Кстати, Пьер очень хвалил вас, - он добродушно прищурился. – Сказал, что вы очень талантливый художник и для его газеты – просто находка. Так что он вас теперь точно не уволит, даже если немного опоздаете.
- Спасибо, - поблагодарил Тьерсен. – А вы… читали нашу газету?
- Конечно читал! – воскликнул Журден. – Стараюсь даже покупать ее регулярно. На мой взгляд, с Пьером у вас получился отличный творческий тандем. Вы так метко дополняете то, что он говорит в своих статьях.
- А как вам… содержание этих статей? – спросил Тьерсен, впрочем, тут же пожалев, зачем это ляпнул.
Филибер Журден уставился на него даже с некоторым удивлением.
- А почему вы это спрашиваете, Серван? Или вы с его статьями не согласны?
- Нет, нет… - Тьерсен усмехнулся. – Конечно, согласен. Просто…
Он замолчал и старательно стряхнул с манжеты несколько соринок.
- Просто есть ведь разные газеты, - уклончиво ответил бывший маркиз и осторожно взглянул в светлые рыбьи глаза Журдена.
- Конечно, есть разные… - неожиданно поддержал его тот. – В этом ничего удивительного, в нашей республике свобода печати. Но я лично не разделяю взгляды таких, как Демулен тот же. Сейчас самый известный в Париже журналист. Тот еще выскочка. Читали, наверное, его газетенку «Старый Кордельер»? Осуждает террор… ну и всё в таком духе мягкотелого и беззубого милосердия.
- Да, читал немного, - ответил Тьерсен. – Литературный язык там очень хороший и интересный.
- А что насчёт тамошних идей? – Журден в упор уставился на него. Однако прежнего добродушия в его взгляде Тьерсен сейчас не заметил.
«Вот дурак, - мысленно обругал он сам себя, - не надо было вообще начинать этот разговор».
- Идеи добра и милосердия хороши в Библии и в христианских проповедях, - начал Жан-Анри после недолгой паузы. – Когда же дело касается революции, то они не всегда себя оправдывают и могут привести к поражению. Значит, вредны.
— Вот, это точно! – Филибер вновь с силой хлопнул его по плечу, так что Тьерсен даже покачнулся. – Грамотно сказали, Серван. А то, признаться честно, на мгновение я даже стал в вас сомневаться. Рад, что мои сомнения вы развеяли.
По дороге в типографию, Тьерсен зашел в небольшую кондитерскую лавку. Сейчас она переживала не лучшие свои дни. Вместо красивых высоких тортов и фигурных пирожных, которые до революции покупали здесь дворяне и зажиточные представители третьего сословия, теперь был совсем другой ассортимент. Половина прилавка откровенно пустовала за неимением товара. В другой половине были выложены коричневые и желтые леденцы и рогалики, посыпанные сахарной пудрой.
- Дайте мне пару леденцов, гражданка, - попросил Тьерсен продавщицу, кладя на прилавок деньги.
Женщина лет тридцати с усталым выражением мучнисто-белого лица положила перед ним желаемое.
- Пятьдесят су, гражданин, - голос ее был такой же бесцветный, как и ее внешность.
Тьерсен взял в руки леденцы, и его брови удивленно приподнялись.
- В виде гильотины… А других у вас нет? Я собираюсь купить их для ребенка.
- А что вам не нравится, гражданин? – женщина подбоченилась и недовольно зыркнула на него. – Леденцы самые, что ни на есть, патриотичные. Самый ходовой товар у нас в лавке за последние месяцы.
- Ишь ты, гильотина ему не нравится… - уже тише прошипела она в сторону.
- И все же… - настаивал Жан-Анри. – Может быть у вас есть какие-то другие?
Чертыхнувшись, продавщица поползла к отдаленному углу и вскоре швырнула на прилавок перед Тьерсеном пару других леденцов, заметно отличающихся по форме. Он посмотрел на них. Тоже патриотизм, но все же немного посимпатичнее. Леденцы являли собой форму и вид революционного фригийского колпака. Так любимого теперешними французскими патриотами.
- Если еще какие другие нужны вам, гражданин хороший, в виде птичек, рыбок или там лилий всяких королевских, будь они трижды прокляты… то их нет. Теперь только такие, революционные, - бросила она, предвосхищая, как думала, последующий вопрос покупателя.
- Хорошо, - кивнул Тьерсен. – Тогда я беру эти. Благодарю. И заверните, пожалуйста, если есть во что.
«Колпак все же лучше, чем гильотина», - подумал он, засовывая в карман леденцы, завернутые в грубую бумагу.
