Пролог
я фыркаю, сургучом слизи запечатывая афоризм, только что испеченный мозгом, но не вырвавшийся, за отсутствием слушателей, из горько-зеленых глоточных полостей – а идея такова: в Синдбадово путешествие кандидата чаще всего посылает сущая нелепость: двусмысленная дуэль, памфлет, прокукареканный фиолетовым фальцетом друга, растрата казенных денег ради одной ночи в кровавых мягких тканях Вавилона – нет, нет, опять! жжение в ноздрях, сладострастный взрыв, на секунду осветивший, правда, лишь умозрительно, южные пещеры черепа – а за окнами земноводная стальная шкура осеннего неба прорвана, и уже дважды, хрупкими потопами голубизны
однако этот псевдоинтеллектуальный роман все же требует некоей метафизической подложки – хотя бы так: есть вдох и есть выдох, есть систола и есть диастола, есть правая и есть левая гемисферы; что такое левое? щебень кристаллов стекла, обрызганный жирным соком из разрезанных сосудов, безликое кожаное лицо во тьме, я вижу его в дверной зрачок – но смотрю я извне, монета, похожая на канализационный люк, ловко кувыркающийся в своей дыре – это в уплату паромщику; правое же – море, правое – скользящая графитовая бесконечность, дурная, по слову Философа, уязвленного внезапно сапфирным холодом глаз жестокого мальчика, Александра
I. Первая попытка автора нащупать героя
а если так: «вечная тоска ожидания» – ожидания женщины в гостинице чужого города, разумеется – оцените, сколь это ново и незамызганно; теперь, когда я сменил масть гениальности с математической на филологическую, помахав рукой погружениям в колодцы теории множеств с обитающими там чудищами ординалов и кардиналов – женщины, как нетрудно догадаться, с презрением обратились ко мне задницами, оттого еще более пленительными, но пусть герой моего проблематичного романа останется желанным и блистательно бессердечным; я шел за тобой, ты успела перейти улицу, белая рюмка с золотой копной волос, а я остался на этом берегу, ты замужем, и это приятно щекочет греховное воображение, хотя заветный мой идеал – проститутка-интеллектуал, ах, читатель, кажется, фраппирован? хорошо, обзовем идеал иначе – Аспасия: звучит лучше, для знатоков античности даже вполне респектабельно; собственно, сейчас протагонист сидит в туалете гостиничного номера и смотрит на продолговатую каплю влаги на ногте большого пальца – левой кисти, заметим дотошности ради – в изумительной глуби лучится крохотное и ослепительное отражение светильника, бесконечно далекое, это одинокая звезда магического пространства, иного, не нашего, ибо наш космос построен из жилистых, как на акварелях Блейка, тел, свивающих его геометрический костяк – Орион, рожденный из мочи богов, слепота, прозрение, преследование, огни Плеяд; ты будешь мягкой и искрящей, подобно немецкому «хь», в слове Ich, первое проникновение – точно первый стакан воды при жажде, твердый, как сталь, его выпивают залпом, не запомнив вкуса, лишь второе – осмысленно и хищно, о, этот перегиб между талией и бедром, раскаленный полднем ледник кожи, моя горячая смерть, помнишь, сестра, мы праздновали бракосочетание, отчего-то названное неким городским ювелиром «химическим», море за балюстрадой дворца – бирюзовый отблеск клинка, пятна пурпурных пентер на нем кажутся редкими насекомыми, а стихоплет, намаравший тот гнусный пасквиль, как ты и хотела, уже запечатан в свинцовый саркофаг, а потом – ужин в номер, курица, зажаренная целиком, и вино, обнаженный пир на голой постели
II. Первое отступление, алхимическое
когда обуглится и истлеет буря, когда яйцевидные глазницы луж стылой синевой просверлят череп земли – так мог бы я написать, владей я искусством поэтов-маньеристов – когда в южном углу небосвода театральное облако напыщенно вывалит хрустяще-белую гроздчатую мускулатуру для прощального обозрения раскрывшемуся пространству – о, легкомысленно надеяться, будто этакая туша способна парить в зените, его тяжесть и громадность предполагают опору на горизонт, и ты никогда не доживешь до нее, ведь и смерти ты никогда не достигнешь? – когда зигзагообразные, желтые, как болезнь, линии, знаменующие автобусную остановку, взревут, бросаясь в треугольные выпады, а на последнем резко падая из раскосых атак в перпендикулярную бордюру защиту, когда безмолвно вытаращатся матрицы бликующих ртутью окон в чертоге административного ампира, мимо них я проезжал и однажды догадался, что любое из окон – особое сновидение-комната, и если снится изначальное море и сизая полоса пляжа, где я задыхаюсь от нетерпения показаться голым, всегда, почему-то, пасмурно и почти безлюдно, а вечером меня увезет смарагдовый поезд, нет, слышите, никакого единого мира – кто измыслил этот бред? – в стеклах прямоуголен и сиренев движущийся противосвет, причиняющий хотя бы робкое подобие жизни зеркальным вселенным, возможно, мешки этих миров сообщаются тонкими белесыми трубками, но полузамкнутое сновидение пребывает вечно в себе, сколь ни малое время ты погружался в него, в каждом желудке, в каждой камере-универсуме мы повинны родить божество, deus ex machina, бог из машины алхимических желаний, бутылочные горла циклических потопов, операции великой работы, отбирающие наилучшие части природы – фильтрация и элаборация, тогда...
III. Вторая попытка автора нащупать героя
в чашке, несомой от блюдца ко рту, вулканически подрагивает напиток, в нем легко заподозрить скрытую изумрудность, но пока он честно отблескивает горячим шоколадом – все эти месяцы я словно замкнут и согбен абрисом странной гадальной карты, причем, отнюдь не из старших – однако урывками, когда ослабляет вязкую хватку моя лень, я ублажаю грех гортанобесия изобретениями изнеженного вкуса
известно, что любой бессмысленный, бесполезный, да скажем открыто – безумный мужчина, даже такой сгусток одышливого жира, каковым, несмотря на рафаэлевскую шею, являюсь я – покатые плечи и широкий таз, все по Шопенгауэру, правда, так он выразился насчет женщин, но ты, мое прекрасное и необдуманное приключение, была широка в плечах, а в бедрах не то, чтобы очень, зато ягодицы оттопыривались сзади, и это вгоняло меня в обморок вожделения – пускается под закат своих дней марать бумагу записками, намереваясь напичкать их ландшафтными красотами, допустим, просверком розового холода в синей гуаши октября, любовными подвигами, большей частью воображаемыми, а заодно разукрасить их невыносимо яркими стразами неопровержимой мудрости – кстати, вот моя свежая идея: в нас умер кто-то Владычествующий, и мы, лишенные царствующего начала Духа, сходны с раздираемой тщеславными диадохами на куски империей, но, если поразмыслить, на самом деле Он еще не рождался? кажется, я уже слышу – «придумай что-нибудь поновее»
и благо, говорю я, отхлебывая из чашки кровь какао-бобов, если присутствует хотя бы робкая надежда на некий псевдосюжет, пронизывающий левиафановым хребтом, горбатым, как американские горки, эти разбросанные листы, истерзанные чернилами самолюбия – воспаленными, подобно сухим зарницам в жару, всякая из этих страниц свидетельствует об очередных, якобы достигнутых и отверстых, вратах постижения, а также об одном жившем в семнадцатом веке турке, покрытом скользкой и бороздчатой серой кожей, упавшем в яму и погибшем от удушья
но что действительно важно – в моей бархатной и перезрелой конуре внезапно расцвел попугай, и краски его таковы, точно он облит огненно-жидким медом, это нужно видеть, а накануне, когда я указал ему на ряд неблаговидных проступков, он, надменно кося глазом-пуговицей, процедил сквозь зубы или что у него там в клюве: «я – попугай с Антильских островов» – восхитительный наглец!
IV. Второе отступление, метафизическое
сегодня я хочу потолковать о метафизике вещей, потревожить философию предметов как таковых; день в присутственном месте завершен, и я схожу по лестнице, нарочито артикулируя обрушения стоп на несчастную плитку, будто заколачиваю сваи или, лучше, пытаюсь клацаньем челюстей сыграть марш из «Любви к трем апельсинам» – столь созвучный моей поступи пронзительной раскосостью мелодической линии – и, одновременно с тем, живо представляю, как благодаря слезной полустарческой близорукости попадаю ступней мимо ступеньки, проваливаюсь в пустоту, и, претерпев ряд кульбитов, бьюсь затылком о заточенное ребро, кстати, окно на лестнице здесь витражное – цветов лопнувшего арбуза
утром мне удалось упорядочение моих юношеских поползновений мудрствовать, на подобное выкладывание стройного созерцания из кусков мысли способна лишь люминозная мощь сновидения, в нем я долго карабкался на фарфоровую пирамиду, гладкие подушечки ее облицовки были окрашены в крокодиловые и фламинговые тона, наконец, вверху, в декорациях открывшейся звездной ночи явилась голова, кажется, лошадиная, парящая в Млечном Пути, нет, сказал гипнагог, это сфинкс, а я понял, что это, быть может, охема, повозка Психеи
итак, четыре стихии слагают мироздание, но ключ в том, что каждое сущее имеет – что бы вы думали? – рюмочную талию: и девушка Наталия, та, что белобока, краснощека, синеока, и мышь, и камень; эта тонкая талия – багровая черта, отделяющая смешение четырех элементов низшего мира, от их царственного пребывания в умопостигаемом и супранатуральном; в подлунном мире элемент земли – косность замкнутости в единичном бытии, согласись, эта лоснящаяся мягким светом курительная трубка – только трубка, и ничто иное, воздух изображает тленную коррупцию границ, ибо нет четкости в очертаниях бытийствующих фигур, вода – неизбывная несамотождественность; но вот мы пересекаем зеркальную грань, и все тела расцветают, сначала словно срезанные этой гигантской плоскостью, но затем растекаются в ней своими сросшимися кронами, и там, в мире причин, земля означает нерушимую алмазность неповторимости, глубинное собство; воздух – тайную безграничность; вода – всеформность и меркуриальную текучесть, но, спросил я гипнагога, что же тогда огонь? огонь – вожделение к прорыву сквозь раздел, ибо высшее жаждет излиться вниз, а низшее – возгнаться вверх
я еду в такси, вспахивая взглядом густо-синее небо с мясистыми облаками, но почему, когда ты едешь, угол здания, острый, как пирамидион, движется, а небо, служащее фоном, стоит – хотя нет, угол ведь уходит назад, а небосвод, вместе с тобой, продвигается вперед – хотя, на самом деле, угол здания, естественно, неподвижен, а движешься ты вместе с такси, а небо не движется – но нет, оно движется относительно угла – о, Галилей, ты все запутал, как запутаны несоприкасающиеся, но неразмыкаемые кольца Борромео, кольчугой оплетающие душу вещей!
я вдыхаю влажный ветер, пахнущий гербарием из кленовых скелетов, достаю телефон, просыпаются иконки на экране, скругленные квадраты, в который раз, замечаю, что эти знаки напоминают живые испуганные существа, от тепла капилляров моего страшного пальца они сжимаются и тут же вновь разжимаются, мучительно-сладострастно раскрываясь, начинаю писать, итак, «день в присутственном месте завершен, я схожу по лестнице...»
V. Третья попытка автора нащупать героя
банка-склянка –
