Середина девяностых не так давно закончившегося века – время тяжёлое и страшное для большинства людей, живших в ту пору не только на территории вновь родившегося государства Российская Федерация, но и для тех, кто оказался за бортом этой молодой страны и вынужден был жить на осколках когда-то гигантского СССР. Тяжелее всего, наверное, пришлось жителям среднеазиатских стран, бывших республик Советского Союза, для которых самостоятельность значила откат практически в средневековье. Великий же борец за права людей и просто "добрый" человек А.И. Солженицын вообще пренебрежительно назвал их "азиатским подбрюшьем", когда рассказывал, "Как нам обустроить Россию".
И хлынула волна эмигрантов и гастарбайтеров оттуда по всему миру, но прежде всего в оставшуюся всё же гигантской Россию. Шли они даже не в поисках лучшей доли, а просто для того, чтобы выжить, потому что дома не было совсем ничего: ни работы, ни денег, ни возможностей и перспектив. Часто дом родной становился пепелищем, иногда в самом прямом смысле этого страшного слова.
В России было немногим лучше. Голодная страна, окончательно озлобившись, в лучшем случае просто косо смотрела на «понаехавших», а в худшем… В худшем – просто убивала тех, кто не обладал славянской внешностью. Да и своих не щадили. Все. И бандиты, и милиция, и власти.
Москва тогда впервые за долгие годы относительной сытости на фоне всей остальной страны жила по талонам. На водку, табак, сахар. Столица наша превратилась в гигантский блошиный рынок, где торговали всем мыслимым и немыслимым.
Помните те малюсенькие будочки «Мосгорсправки», которыми когда-то были утыканы все перекрёстки Москвы? Так вот, даже не сменив вывеску, будочки те превратили в коммерческие магазины, в которых продавалось всё, от презервативов до кожаных курток и диковинных японских телевизоров. И москвичи подходили к тем «магазинам», чтобы, хотя бы из-за стекла, воочию увидеть продукцию известных ещё в Советском Союзе понаслышке марок «Sony» и «Panasonic».
Те же, кому не повезло ещё больше, чем владельцам будок-магазинов, торговали «на газетке». И это не метафора. Люди выходили просто на улицу, расстилали на земле газету и вываливали на неё всё, что, по их мнению, могло быть куплено: поношенную обувь, книги, электрические лампочки, вывернутые в подъездах, старые шнуры от утюгов, много лет назад сгоревших, бельевые верёвки и прищепки. Хорошо помню одну из центральных улиц Москвы Кузнецкий мост в эти трагические дни. От метро до Большого театра идёшь, словно сквозь строй. А с двух сторон от тебя стоят благородные старухи, седые старцы, забулдыги с опухшими лицами, люди вполне цветущего возраста, развязные молодые ребята… Многие поначалу прятали глаза. А потом – ничего, привыкли. Человек ведь ко всему привыкнуть может, даже к постоянному унижению и нищете. И к злобе тоже…
Позднее власти начали пытаться «цивилизовать» эту стихийную торговлю. В разных концах Москвы стали возникать рынки, которые, как раковая опухоль, разрастались, всасывая в себя новые территории и всё прибывающих людей. Со стороны, например, метро «Измайловский парк» зародился один из таких рынков. И рядом с метро «Черкизово» - другой. Оба этих порождения власти и криминала двигались навстречу друг другу, пока не слились в дружественных объятиях и не превратились в гигантское микрогосударство со своею властью, полицией, народом. Так вот и родился тот самый знаменитый на всю страну (и не только нашу!) Черкизон – самый большой рынок в Европе, не так давно почивший в бозе. Точнее – разломанный на несколько кусков и вновь, как чёрное проклятое семя, разбросанный по различным окраинам Москвы. И растут теперь новые Черкизоны в Люблино, рядом с «Садоводом»…
Тот, первый Черкизон, был страшен и любопытен одновременно… Страшен потому, что здесь торговали, обманывали, брали в заложники за тюк товара, убивали. Любопытен потому, что здесь, на относительно небольшой территории, сосуществовали люди самых разных национальностей. Тут они работали, жили, играли свадьбы, рождали детей, болели и умирали.
… Я всю жизнь работаю в школе. И тогда – тоже. Хорошо помню, что зарплата у нас каждый месяц была разной, с учётом фантастической инфляции, захлестнувшей своей удавкой всех. Выхожу как-то из школы, получив зарплату, выданную какими-то игрушечными деньгами, больше похожими на фантики, и, чувствуя в кармане увесистую пачку этих смехотворных банкнот, даже не знаю, много или мало я получил. Ориентир – коммерческая палатка недалеко от школы, точнее – цены в ней. Подхожу, поднимаю глаза с надеждой к витрине… И… Это даже не страх, а тоска какая-то сжимает сердце, когда после недолгих подсчётов понимаю, что купить могу на все деньги, которыми владею… 3 пачки американских сигарет «Bond»… А до следующей зарплаты 2 недели, если, конечно, не задержат, вовремя дадут.
Что делать? Как жить? Бросать школу? Но кому я нужен со своим русским языком и литературой? Кроме того,- призвание, всё-таки… И ещё – дети, мои ученики…
Однажды прямо в школу к нам привезли грузовик с «гуманитарной помощью» из Бельгии, кажется. Каждому ученику в руки выдавали одну длинную такую, узкую, ярко раскрашенную банку с колбасным фаршем. А учителям – по две. Смотрю из окна своего кабинета, где только что, на последнем уроке, говорил о величии духа героев Достоевского, и вижу две очереди, выстроившиеся к той фуре. Стыдно. Не пойду. А дети мои, ученики… Открыли прямо здесь те банки, выковыривают из них пальцами тот самый колбасный фарш и едят. Младшие бегают по двору, орут, радуются. В детстве ведь радость живёт не снаружи, а внутри каждого человека. Хорошо помню, о чём тогда думалось: «Это мои дети. Это будущее моей страны. Наше счастье и надежда наша… Где-то среди них и моя Верка Фёдорова, которая мечтает поступить в литературный институт, а сейчас пишет рыцарский роман. О чём будет её следующее творение? Об этой вот очереди? А Женя Эйхман пишет картины маслом. На следующей главными объектами изображения станут эти ярко раскрашенные банки?...»
Вышел из школы, когда очереди уже иссякли и грузовик уехал. Вижу, весь двор усеян растерзанными банками. Поднял одну, рассмотрел. Среди ярких жёлтых, красных и чёрных этикеток нашёл срок годности… Свежее. Было год назад…
Именно тогда и понял, что не смогу я бросить своих детей. Никогда. Без меня им будет ещё хуже…
… А, чтобы самому выжить,- нашёл решение. В выходные ходил на тот самый Черкизовский рынок и с утра до вечера стоял продавцом в каком-то контейнере, торговавшем всякими мелочами. Стыдно было первое время – ужасно. Однажды вижу – идёт вдоль ряда торгующих директор моей школы, а у меня ещё и сын её учится. И вообще мы с нею в добрых отношениях. Не знал, куда деваться. Захлопнул дверь контейнера своего, подождал. Пронесло, кажется… А ещё когда-то вдруг окликнули меня по имени и отчеству. Оборачиваюсь и вижу свою коллегу - математику у нас в школе преподаёт. Чувствую, как краснею, даже волосам горячо. Она всё поняла, великодушная, и говорит мне шёпотом: «Не волнуйтесь вы так, я сама женским бельём в соседнем ряду торгую».
И соседка у меня очень милая. У неё бойко шли носки и трусы мужские. А совсем недавно Лариса Степановна была отличным хирургом, когда-то оперировала мою маму. Она уже не стесняется. Стоит в потёртой норковой шубе, подпоясанной шерстяным платком, и в валенках с калошами. Она-то и научила меня не стыдиться нынешнего нашего положения: «Что вы, милый Боренька! Нечего стыдиться. Вон, видите, человек напротив нас мумиё торгует? Это бывший главный инженер крупнейшего на Алтае металлургического комбината. Вы же не воруете, а честно зарабатываете свои деньги. Кроме того, ещё смогли найти в себе силы, чтобы в наше время профессии своей благородной не изменить. Я вот не смогла: муж болеет, его лечить надо, сын работу потерял, а у него у самого двое детей. Как могу - помогаю…» Очень был я ей тогда благодарен за такую поддержку.
Постепенно начал я осваиваться на Черкизоне. Знал уже, что в самых его недрах, на «Щебёнке», где торгуют оптом и где не протолкнуться от приезжих «бизнеследи» из Могилёва, Курска, Владимира, загружавших двухколёсные тележки выше собственного роста, можно и для себя что-то подешевле купить.
Стал различать внешне китайцев и вьетнамцев, и среди тех и других уже приятели у меня появились. Помню один такой случай…
К контейнеру моего соседа-вьетнамца Люка подходит китаец. Говорят они, разумеется, по-русски. Но акцент у обоих – чудовищный. Зато – у каждого свой. И вот такой диалог:
- Кока тоит?
- Сё?
- Кока тоит, прашиваю.
- Сё?
- Нипонимаш?
- ???
- Тьфу, сёрт нерукий!...
А жена того вьетнамца, Бан (русские продавцы зовут её «Баня»), держит малюсенькое кафе в конце нашего ряда, где готовит национальные вьетнамские блюда.Меня звала она "Моква" ("Москва" значило это на русско-вьетнамском языке), потому что выговорить, а тем более запомнить моего имени она решительно не могла. Однажды пришёл я на рынок простуженным. Баня увидела меня и позвала к себе в кафе отведать горячего супа. Фа – так он называется…
Попытаюсь передать вам то состояние гастрономического шока, в которое я впал после дегустации: попробуйте раскалить на огне напильник… нет, лучше – рашпиль (у него насечка крупнее!) и тут же его проглотить. Вместе с деревянной ручкой. И тогда вы получите примерно половину тех ощущений, которые испытал я после вьетнамского Фа… Правда, простуда тут же прекратилась…
А однажды видел, как вьетнамцы защищали своего, когда несколько ребят, обладавших кавказской наружностью и рано обозначившимися животами, уж очень агрессивно пытались объяснить хрупкому жителю далёкой страны, кто на Черкизоне хозяин. Вьетнамцев вдруг, как тараканов, стало много-премного, выбежали ото всюду. Они даже не били грубиянов, а как-то словно бы… сновали… между ними. Несколько мгновений. Всё. Темпераментные кавказцы куда-то делись. Вьетнамцы спокойно разошлись и продолжили торговлю, ласково зазывая покупателей померить у них замечательные джинсы любой фирмы мира.
Вскоре я понял, что Черкизовский рынок похож на большой слоёный пирог, где слои очень определённы и чётко разграничены.
Развозят по рынку тележки и кричат: «Чай, кофе, хачапури, кексиии…» - только грузинки. Толкают перед собою гигантские металлические телеги с товаром и гортанно восклицают: «Дорогууу… Осторожьнооо!..» - только таджики. Нанимают продавцами к себе ядрёных горластых гэкающих украинок, которые потом и «вторую смену» с ними ночью в постели отрабатывают, только азербайджанцы. Были на Черкизово свои, национальные, рынки: вьетнамский, китайский, азербайджанский. Во главе каждого из них стоял, естественно, свой «свадебный генерал». К каждому из таких вот «директоров» запросто заходили мрачные чеченские пареньки, но ненадолго. Вертикаль власти, таким образом, тоже была организована по национальному принципу, вздымалась всё выше и выше. И цепь эта уходила куда-то наверх. В небеса, наверное. И конец её сжимал в своём жилистом кулаке, скорее всего, сам «Бог». Интересно, какой национальности был он?
Так уж получилось, что самым ярким моим впечатлением от Черкизовского рынка
