интересуется Рене. – Маргарита слаба, Маргарита не может покинуть замок, Маргарита то, Маргарита это… а она крепче меня! Ну и унылее.
Рене возмущён, мать вздыхает – Рене прав, Маргарите всегда было больше внимания, но всё же, всё же, постараться-то можно?
–Я не против заботиться о ней, когда вас с отцом не станет, – Рене хочет смягчить свою грубость, – и покуда жив буду – она будет под надёжной защитой. Я же вижу и сам, мама, я не блаженец, что она ни ответить не умеет, ни огрызнуться, ни веселиться. Я буду её защищать, и буду о ней заботиться, но уж настолько поддаваться её страданиям? Да она лишь внимание привлекает! Или пусть ей пропишут сонного вара!
Охота для Рене – святое. В неё пошёл, в мать!
–Ну смешно же, смешно! Сегодня она белая лань, завтра она кто? Медцведица? А послезавтра – лебедь? А через месяц животные кончатся, и она на рыб перейдёт? Нельзя быть настолько…
Рене отмахивается, не заканчивает, выносит итог:
–Словом, мама, от охоты отказываться не буду, не проси. Если ей там платье нужно или целитель, или ещё чего – тогда без проблем, но здесь… нет, нет и ещё раз нет!
«В меня пошёл, подлец такой!» – нежно думает мать, она изначально знает, что так будет. Просит об одном:
–Вы хоть тише, пока за ворот не выехали!
Рене облегчением выдыхает – всё проще!
–Это можно!
Ну хоть на чём-то сговорились, уже благость.
–Ах, мама, – вдруг говорит Рене, – ночная охота – это нечто поразительное. Луна, звёзды, ночной свежий воздух и человек уже не человек, не граф он и не барон, не рыцарь, а часть самой природы. И он в этой природе един с добычей. Он в равных с нею условиях, и ему нужно не спугнуть её, понимаешь?
Она понимает. Она очень хорошо понимает, но ей уже нельзя быт такой же беззаботной как в юности, и поэтому она говорит, с трудом сдерживая улыбку:
–Надеюсь, Рене, мы договорились!
Он кивает. Сестра всё же! нежная, неприспособленная к суровой жизни, унылая, но сестра.
***
–Окружай её, окружай! Ну? Ну!
Первый раз трубит охотничий рожок. Бешеная гончая свора – это настоящий кошмар для любой добычи, от собак не уйти, только если чудом.
Но надо знать леса. Надо знать направления. Бежать, бежать! Нет, не туда, не туда – но собаки гонят, их не перехитрит, собаки знают все пути и все тропинки. Они выводят на охотников, они удерживают кольцом, они лают, рычат…
–Я вижу её, братья, вижу! – Рене торжествует. Он уже видит, отчётливо и ясно видит серебристо-белые бока лани.
Псы всё яростнее – добыча близка!
Второй раз трубит охотничий рожок – надрывно, протяжно, отсчитывает он мгновения, последние мгновения. Окружённая лань дрожит и, кажется, чтобы не видеть своей участи, прикрывает глаза. Со всех сторон лают собаки, не давая ей опомниться, не давая забыться. Страшен их лай!
–Попа-алась!
В третий раз трубит охотничий рожок, и кто-то умелый и беспощадный спрыгивает на землю, тяжёлые шаги вспарывают ночь, он приближается, всё ближе и ближе. И шаги уже затихают. А где-то в голове лани ещё звучат. И в них ещё одно – сталь…
–Держи её только, – веселится Рене, такой знакомый, такой чужой Рене!
А дальше одна бесконечная, безысходная боль. Кинжал острый и управляется легко, но больно, и от боли некуда деться! И кровь закипает в горле, переваливаясь через вспоротый край, и льётся, льётся на землю.
Дёргается белое тело.
–Молодец, Моран! – хвалит Рене, довольный, наконец, победой. Две недели погони – это дело чести. Но он своего добился, и на землю падает, издыхая, изящная нежная лань. В свете факелов и расступающейся предрассветной хмари Рене со своими людьми разглядывает долгожданную добычу.
Лань! Как могла она гонять их так долго?
–Гляди-ка? – Моран самый зоркий – у неё будто золотистый пушок на голове. Ну, господин Рене, видимо, ждать вам удачи.
Рене самодовольно ухмыляется. Он горд собой и представляет, как будет гордиться им мать. Он-то знает, как скучает она по охоте и как каждый раз ждёт его рассказов об очередном выезде.
–А глаза-то какие! – вдруг вздыхает кто-то. – Смотрите, будто понимает чего!
Глаза уже закрываются, подёргивается посмертной поволокой. Тело остывает, перестаёт дергаться. Но можно разглядеть синеву в угасшем взгляде.
–Да они все такие! – отмахивается Моран, – ну, господин Рене, что повелите?
–Пир, – просто пожимает плечами он и только сейчас ощущает, как устал.
Да, сейчас он придет и будет спать. А днём расскажет матери о славной охоте, успокоит сестру – лань мертва, а потом пир!
***
–А где Маргарита? – вдруг вопрошает Рено сквозь хмель. Он спохватывается, что не попалась она ему на глаза днём, и сейчас…где сейчас? Почему не чествует брата?
–Ей вчера недужилось, – нервно отвечает мать. Она и сама как-то пропустила это мгновение, и захватило её дух забытым триумфом охоты, и унылость Маргариты и тревога её погасли.
Но сердце грызло.
–Непорядок! – возмущается Рено. – Огюст, приведи её! Или принеси, коль больна!
Он не знает – вести никого не надо. Кровь Маргариты уже разлилась по кухне, пока из добытой лани готовили повара обед. Молодая оказалась лан, и много свежего доброго мяса было срезано с костей.
А кости отданы собакам – пусть порадуются, пусть получат заслуженное. Они трудились, они гоняли лань, и загнали.
Потроха, которые для пирога непригодные и для жаркого не подойдут, развешаны по железным крюкам – пусть выйдет из них чёрная желчь и слизь, пусть обсохнут от крови и станут эластичны – тогда их можно будет наполнить жиром, разрезать на мелкие куски и добавлять их в более бедные блюда для насыщенного мясного вкуса.
А мясо, нарезанное тонкими ломтями, зажаренное на вертеле, обсыпанное травами и грибами, заваленное ягодными листьями и ягодным соком залитое – золотится на блюдах по всему столу.
Мясо Маргариты. Мясо белой лани.
Но не знает того Рене. Пока не знает.
Он отпивает ещё вина и взгляд его, хмельной, блуждающий, вдруг натыкается на поданную на отдельном серебряном блюде голову лани. Слепая, зажаренная на вертеле, украшенная венком из лавра – она трофей его храбрости.
Слепая голова, из которой вдруг видится Рене синева таких знакомых глаз. Вино льётся на его рубаху, но ему уже плевать, он вскакивает с рёвом, за ним и мать – почуяла? А может и того раньше привиделось ей?
–Где…где Маргарита? – шепчет она, желая и не желая знать ответ.
–Маргарита! – зовёт Рене. Ему кажется, что он кричит, но его губы едва шевелятся. – Не может…где же ты, Маргарита?
Он смотрит на отрезанную голову лани, из слепых глазниц которых брызжет синевой. Знакомой синевой других глаз.
–Я здесь, братец мой любимый…
(*) написано по мотивам старофранцузской баллады «Жалоба белой лани». В интернете можно найти несколько вариантов и на французском языке, и переводы на английский, и на русский, и я для примера привожу один из распространённых её переводов:
По лесу мать и дочь в вечерний час гуляют.
Мать весело поет, а дочь идет, вздыхает.
Скажи мне, дочь моя, о чем ты все тоскуешь?
Есть горе у меня, о нем никто не знает.
Едва наступит ночь, я ланью белой стану,
И до утра за мной охотятся бароны!
А впереди их всех Рено, мой брат любимый,
Останови его, останови скорее!
Скажи, Рено, сын мой, где все твои борзые?
Борзые все в лесу, бегут за белой ланью!
Зови собак назад останови охоту,
Помедли до зари, до раннего рассвета!
Вот медная труба два раза протрубила,
Пропела третий раз, лань белую поймали
Ей ловчий в грудь кинжал вонзил по рукоятку,
Зарезал он ее для праздничного пира.
Скорее, все сюда! На чудо полюбуйтесь!
Лань с золотой косой и синими глазами!
Вот музыка гремит, волнуются знамена,
Спешат на славный пир веселые бароны.
Но где сестра моя, певунья Маргарита?
Давно я на пиру, Рено, мой брат любимый.
На блюде голова, по кухне кровь струится,
А сердце мое псы голодные терзают!
По лесу мать и дочь в вечерний час гуляют.
Мать весело поет, а дочь идет, вздыхает»
