А.Посохов "Рассказы для инсценировок"

тебе надо чем-то заняться для саморазвития. Там, например, даже на гитаре играть учат.
  – Зачем! – с удивлением воскликнул Алексей Афанасьевич. – Чтобы похоронный марш выучить?
  – Да ну тебя. Как хочешь. А я завтра иду.
  И вот возвращается Зинаида Петровна после первого занятия.
  – Хаудуюду, дорогая, – встречает её Алексей Афанасьевич.
  – Да ты хоть знаешь, что это такое? – спрашивает с улыбкой Зинаида Петровна. – Так сейчас никто не говорит.
  – И дорогая не говорят?
  – Эх, дурачок ты у меня. Ничего не знаешь.
  – Хорошо. Если ты всё знаешь, тогда ответь мне, как сказать по-английски извини?
  – У них два варианта этого слова, – забыв на минуту, что муж почти всё и всегда превращает в шутку, принялась объяснять Зинаида Петровна. – Первое, это экскьюзми. Это как бы ты спрашиваешь у человека, можно или разрешите. А второе, это сори. Это уже как бы умоляешь простить тебя за что-то ужасное.
  – Спасибо! – поблагодарил жену Алексей Афанасьевич за такое краткое и толковое объяснение. – Это, допустим, приглашаю я к себе домой ту англичанку с остановки, помнишь, вчера рассказывал, и говорю ей, экскьюзми, а можно я вас, ну сама понимаешь, что. А, когда у меня ничего не получилось, тогда я ей говорю уже, сори, мэм. Правильно?  
  – Правильно, – вдоволь насмеявшись, подтвердила Зинаида Петровна. – А на самом деле что бы ты ей сказал?
  – По-английски или по-русски?
  – По-английски, конечно.
  – На иностранные языки это не переводится.

* * *




Совесть подлеца

  Сидят в День России на лавочке во дворе два старика. А их, таких древних дедушек, и есть всего только двое на весь большой московский дом у метро «Таганская». Остальные – это бабушки и прочие обитатели. Один старик и предлагает другому:
  – Чё сидим-то, Ефимыч, пойдём ко мне, выпьем по маленькой, праздник вроде?
  Другой уговаривать себя не стал. И вот они уже на кухне. И вот они уже приняли, и не по маленькой, в охотку и без тоста.
  – Подлец я, Ефимыч, ох, какой подлец! – вытирая костяшками пальцев влажные глаза, признался вдруг хозяин просторной квартиры с высокими потолками. – Не могу себе этого простить. И забыть не могу, совесть не позволяет. Столько лет мучаюсь, места себе не нахожу. И чем дальше, тем больнее. Спать ложусь, вспоминаю. Встаю, опять вспоминаю.
  – Государство обманул, что ли? – перебил его Ефимыч. – Так ты его никогда не переобманешь.
  – Да нет.
  – Жену свою сильно обидел, что ли? – снова спросил Ефимыч. – Так её давно уж в живых нет.
  – Да нет.
  – Долг не вернул, что ли? – опять предположил Ефимыч. – Так забудь, пусть о нём кредитор помнит.
  – Хуже, Ефимыч, намного хуже и страшнее.
  – Ну, я не знаю, что ещё хуже и страшнее может быть, если ты так убиваешься.
  – Не убиваюсь, а убил, возможно.
  – Ого! Тогда колись, я не сексот, сообщать никуда не буду.
  – Тогда наливай и слушай. Было это лет шестьдесят назад или больше.
  – Ну, ты даёшь, опомнился! – воскликнул Ефимыч. – Может, ты ещё при царе Горохе кого укокошил?
  – Чё ты ржёшь-то! – возмутился подлец. – Меня совесть заела, а он ржёт сидит, как ни в чём не бывало. Скачи в поле и ржи там. Хотя какой ты скакун. Ты так в лифт заползаешь, что тебе когда-нибудь точно одно место дверями прижмёт.  
  – А что мне рыдать, что ли! Его чего-то там заело на старости лет, а я слёзы лить должен. Расчёкался тут, москвич деланный. Ещё в министерстве работал. Никак от своего Урала избавиться не можешь.
  – Так ты будешь слушать или нет, мерин плешивый?
  – Давай начинай, молчу уже. Может, и в самом деле полегчает тебе, если расскажешь.
  – Да я даже не знаю толком, в чём признаваться-то. Я в Пермской области тогда жил, отрабатывал после ремесленного на заводе. Район дальний, вокруг тайга. И вот заставили меня для галочки на лыжных соревнованиях за цех выступить. Я пришёл, дали какие-то лыжи типа досок обструганных, широкие и тупые, ничем не смазали, палки тяжёлые бамбуковые, выше меня, бумажку с номером на пальто сзади прицепили и вперёд. Старт и финиш был на опушке, за посёлком, а лыжня по лесу шла. Кто там и где там бежит, судьям не видно было. С горки скатывается к ним из леса очередной участник, значит, дошёл. Отметили, и проваливай. И вот бреду я кое-как последним по лесу, темнеет уже, поздно начали, палки за собой волочу, руки в варежках, в карманах и всё равно замёрзли, мороз градусов тридцать, как минимум. И вдруг догоняет меня настоящий лыжник, как по телевизору показывают, в красном спортивном костюме, лыжи импортные, узенькие, концы острые, палки металлические, ботинки специальные, крепление с гребешком впереди, а не на брезентовых застёжках, шапочка вязаная, белая, со значком фирменным, не то, что у меня из кролика, чёрная и облезлая. На старте я его не видел. Но номер на нём за мной был. Догоняет, значит, запыхался весь, пар от него валит, иней на бровях и ресницах, остановился и спрашивает, по какой лыжне дальше бежать. А там флажки с указаниями сдуло, и действительно, непонятно, какую лыжню выбрать. Развилка такая, одна лыжня вправо, другая влево. Я смотрю на него, и завидно стало, он весь из себя такой современный, здоровый, не то, что я, заморыш тутошний. Я ещё подумал тогда, наверно, он молодой специалист из Перми, на завод к нам после института прислали. И отвечаю ему, не знаю, говорю, давай наугад, ты туда, а я сюда. Честное слово, я сам не знал, куда правильно. Он кивнул в знак согласия и попёр, как метеор, вправо, а я влево поплёлся. Минут через десять скатываюсь с горки, и я у финиша. А там уже почти никого нет, меня отметили, забрали лыжи, сели в автобус и уехали. А я остался, до дома пешком можно было дойти. Прыгал на том месте, ногами топал, чтобы не окоченеть, и всё смотрел на выход из леса, но так и не дождался этого беглеца. Куда он делся, ума не приложу. Дело в том, что я места те хорошо знал, и точно ни в одну сторону, кроме финиша, выхода из леса к людям не было. Кругом тайга на многие километры, волки точно, но и на медведя можно было выйти. Короче, совсем стемнело, а он так и не появился. И я ушёл.
  – Ну, ушёл и ушёл, и ты ушёл, и он ушёл, туда ему и дорога, – равнодушно заключил изрядно захмелевший Ефимыч, наливая последнее из бутылки. – Давай, помянем его, ты тут ни при чём.
  – Да как это я ни при чём! – гневно вскричал подлец и стукнул кулаком по столу. – Пьянь ты столичная. Я же местный, я же нутром чуял, что туда не надо, и не остановил его. Ещё и не сказал никому ничего, что лыжник там один вглубь леса, на ночь глядя, и по такому холоду умчался. Надо же было всем вместе дождаться его.
  – И чё?
  – Что чё?
  – Нашли его?
  – Не знаю. Это вот только и утешает, что никто никого не искал и никаких ЧП по району не объявляли. И лыжня, хоть и припорошена была, но она же вела куда-то. Но парня этого я больше не встречал, ни на заводе, ни в посёлке.          
  – И чего ты маешься, не понимаю? – пожал плечами Ефимыч.  
  – Не понимаешь, тогда иди отсюда! – сердито погнал соседа сосед. – Ещё иконку дома повесил, яйца красит.  
  – Ну, и пойду. Оставайся тут один со своей совестью. Скажите на милость, подлец какой выискался. Я вот сообщу, куда следует. Пусть у тебя тараканов-то повыведут.
  – Да где ты у меня тараканов-то увидел?  
  – В голове твоей. Скоро к соседям по этажам полезут.
  – Сам ты жук скара… не буду называть какой. Уходи уже, только в лифт на карачках не заползай.
  – Но мы же ещё за Россию не выпили.
  – Иди, я сказал. Пока тапком по лысине не надавал.

* * *    


Ксёндз и безбожник

  Сели в купе на Ленинградском вокзале двое. Поехали. Один и спрашивает другого:
  – Извините, а что это за белый квадратик у вас на воротничке?
  – Я ксёндз, польский священник, – ответил тот, который выглядел явно моложе.
  – А я российский безбожник. Может, выпьем за знакомство?
  – Я не беру в дорогу спиртное.
  – Зато я беру, на всякий случай. Такой, как сейчас, например. Ну, по чуть-чуть, на ночку. И больше не будем.  
  Выпили. Безбожник одним глотком, а ксёндз пригубил только.
  Закусили слегка, убрались на столике и прилегли каждый на своём месте.
  – Скажите-ка мне, религиозный товарищ, – снова бесцеремонно спросил безбожник. – А некрещёному исповедоваться можно?
  – Если душа просит покаяния, то можно, – ответил ксёндз. – Без совершения определённых формальностей, конечно.
  – А я вот могу исповедоваться перед вами?
  – Исповедуются не перед священником, а перед богом.
  – Да чёрт с ним, с богом!
  – Странно как-то у вас, и чёрт и бог в одной фразе, – заметил ксёндз.  
  – Не вижу ничего странного, – в свою очередь заметил безбожник. – Они и по дороге одной ходят, и обнимаются иногда. Так я могу исповедоваться перед вами?
  – Признаться, вы ставите меня в затруднительное положение.
  – Нормальное у вас положение, горизонтальное.
  – А позвольте спросить, почему вы некрещённый и почему именно передо мной?
  – А позвольте спросить, вы действительно настоящий польский священник?
  – Можете не сомневаться.
  – А чего ж вы тогда на вопрос вопросом отвечаете, как некоторые?
  – Как кто?
  – Ладно, не обижайтесь на старика. Отвечаю. Потому, что недокрестили.
  – Как это, впервые слышу?
  – Да бабушка увидела, что в дом напротив поп приехал. Подкараулила его, за рясу и к нам в квартиру. А тот уже был навеселе. Даже воду для обряда в корыто налили, а сами на кухню ушли. Сидят, пьют там, пока вода потеплее станет. И тут мать с работы прибежала, ей кто-то из соседей позвонил. Схватила полено и обоим по хребтам надавала. Утопить ведь меня могли по пьянке.  
  – И только поэтому вы считаете себя безбожником?
  – Нет, конечно. Я ещё в советское время научный коммунизм преподавал.
  – А в несоветское?
  – Разные дисциплины. Но я не ответил на второй ваш вопрос. Перед вами потому, что вы поляк, а я полуполяк, как минимум. А, возможно, и больше. Во всяком случае, я себя всегда считал и считаю поляком. Ну, или почти поляком.
  – А почему возможно?
  – А у меня с предками вообще всё так. Бабушка, которая попа затащила, вовсе и не бабушка мне, а тётка отца, эвакуированная в начале войны из Харькова на Урал. А настоящая бабушка в девятнадцатом родила моего отца и вместе со своим отцом уехала в Польшу. Он тоже священником был.
  – Точно или возможно?
  – Точно только то, что возможно. После революции служителей церкви притеснять ведь стали. А тут ещё дочка в подоле принесла. И он будто условие ей поставил, поедешь со мной, но без ребёнка. Вот она и оставила сына сестре того, от кого родила. Обещала вернуться за ним, но не вернулась. Мать рассказывала, будто она в Польше известной артисткой стала.
  – А как её звали?
  – Не знаю. Осталась у нас с сестрой только фотография, типа открытки, на которой очень элегантная женщина с зонтиком от солнца сидит на парапете в Ялте. Но откуда взялась эта фотография, неизвестно. Помню только, что мать показывала нам её и говорила, вот ваша родная бабушка полька.
  – Погодите, – перебил попутчика ксёндз. – А вы не в Великий Новгород едете?  
  – Туда, – ответил безбожник. – Завтра у сестры день рождения. Она с сорок пятого.  
  – Тогда всё сходится. Дело в том, что я уже слышал похожую историю про фотографию с бабушкой полькой без имени и фамилии. Лет десять назад подходила ко мне там женщина с просьбой помочь отыскать родственников в Польше.
  – Ну,