Она принадлежит к очень определённой категории людей – коммунальных паразитов. Таких много в больших городах бывшего Советского Союза, потому что они есть плоть от плоти порождение этих больших городов, его коммунальных квартир.
Когда-то давно приехал из глухой деревни, где ему удалось получить справку в сельсовете, чтобы в городе можно было разжиться паспортом, тогда ещё её будущий отец. По лимиту. Скажем, на ЗИЛ. Пошёл в цех, дали ему место в заводском общежитии, в комнате, где вместе с ним жить будут ещё четверо или пятеро таких же бедолаг. Работа – дом, работа – дом. Иногда, по дороге с работы,- пивная с разбодяженным пивом. Ещё реже – заводской дом культуры, и там – танцы. Вот и познакомился с краснощёкой лимитчицей, работающей в соседнем цехе. И любви-то особой не было. Тоскливо просто и одиноко в комнате с такими же, как сам одинокими, пареньками из-под Рязани, Калуги, Воронежа. И поженились Валерка из сборочного и Лёлька из покрасочного. Оба на хорошем счету…
Точнее – как все, без вывертов. Не очень умные, не очень горластые, в прогулах не замечены. …Стало быть – на хорошем.
Поженились, значит. Заводской профком принял участие в молодой советской семье: выдали ключи от комнаты в коммунальной малонаселённой квартире где-нибудь в Текстильщиках. Цехком одарил швейной машинкой, чтобы было, с чего начинать хозяйствовать. А Лёля же из деревенских, потому и хозяйствовать умела. Из узлов, с собою привезённых из своего Селюкина, извлекла скатерть самотканую, подушку полупуховую и одеяло. Кровать, в аренду, в общежитии дали (и не с пружинной сеткой, а с панцирной, «мягонькой»!). Стол Валерка сам сколотил. Фикус – купили. И начали жить…
Валерка-то хороший мужик, только выпивает всё чаще и чаще, а выпимши, пошумит, конечно. Лёлька сначала отвечать пыталась, но после того, как пару раз широко, с размаху съездил муж ей в ухо, поняла, что лучше молчать и уходить на кухню, чтобы там с курившей «Беломор» и вечно кипятившей бельё Нюркой поплакать над жизнью да посмотреть, как та, выкручивая бельё в ванной, бьёт тем мокрым бельём сына своего Юрку. Потому что бить его больше некому – одна мальчишку рОстит. После этого Лёлька и сама, без Нюриных объяснений, понимала, что живёт она в счастии и радости. А уж когда забеременела и родила своему Валере двух дочерей с разницею в год, то в счастье своё окончательно уверовала.
Девками Лёля была довольна. Почти совсем. Младшая, Леночка, – тихоня такая беленькая, как козочка на лужайке. Зато старшая, Наташка,- горластая, хоть и худая и дробненькая такая. Зато за каждой щекой по шаровой молнии. Уже в семь лет так ругалась с Нюркой, соседкой, что та только глаза таращила, багровела и хваталась левой рукою под арбузной своею грудью. А правой только отмахивалась от Наташки и в комнату к себе шла. На бабку, Лёлину мать, так никогда внучек и не увидевшую, была старшая похожа. Та так ругаться умела, такие скандалы закатывала, что в соседней Секисовке знали, кого Зоя Пантелеевна и сколько раз к матери и отцу послала. А Лёля, хоть и сама не прочь была выйти на лестничную клетку и покричать на весь подъезд, думала, что Наташка их с младшей в обиду не даст, ото всех отбрешется. А после того, как десятилетняя дочь вызвала милицию и отправила разбушевавшегося папашу в вытрезвитель, совсем успокоилась: не пропадёт дочь, и в большом городе выживет, даром, что родители деревенские.
А Валерка пил всё больше и больше, всё чаще и чаще. С Натальей же, тогда уже 18-летней девушкой, собрала все документы и на развод с мужем подала. А Валера и не сопротивлялся очень. Оставил трём своим бабам ту самую комнату в малонаселённой коммуналке, а сам после развода к какому-то приятелю ещё по зиловской общаге перебрался. И года не прошло, как сестра того приятеля женила его на себе, хоть была на десять лет старше Валерки. Кого-то даже ему родила (Лёля стороной слышала). И зажили они мирно в двухкомнатном кооперативе в другом конце города.
А у Лёльки жизнь пошла тихо под откос. Младшая Лена вышла замуж и ушла жить к мужу. А Наташка словно бы даже и не интересовалась мужчинами. Скорее, они не интересовались ею. Не только потому, что страшна была, а вот от злости словно бы даже сохнуть начала. Всё чаще и чаще кричала, ругалась со всеми. В минуты умиротворения на кухне курила и пивко попивала с очередными соседями. После смерти матери Юрка обменялся с доплатой куда-то на окраину. И примерно раз в пять лет во второй, меньшей, комнате в их коммуналке по Саратовской улице появлялись новые соседи. Потом Наташка разругивалась с очередными соседями и начинала с ними привычную для неё и милую сердцу войну: срывала сохнущее бельё в ванной и бросала на пол, их туалетную бумагу в унитаз бросала рулонами, часы их настенные в прихожей снимала и на пол ставила. Зачем? Почему? Никому про то неведомо. Но в случае, если соседи пытались выяснять с нею отношения, тут же вызывала наряд милиции или участкового. Умела их убедить в том, что она – несчастная жертва гнусных интриг соседей. А назавтра хвасталась кому-нибудь в подъезде, что и этих скоро выживет, что они тут ненадолго. Вскоре соседи и вправду съезжали и появлялись новые. И сюжет повторялся…
Но после того как Лёля заметила, словно бы округлилась дочь её в боках, и стала допытываться, «кто же автор», подобную же войну Наташка затеяла и с матерью. Та сопротивлялась недолго: через полгода съехала к младшей дочери и даже из квартиры выписалась.
Наташка сама пошла в роддом, сама родила, хоть совсем слабой была. Вернулась из больницы и начала жить на то мизерное пособие, которое ей выплачивали за ребёнка и как матери-одиночке.
Жизнь её становилась всё более мрачной и безрадостной. Тараканы уже гроздьями висели на кухне, не стесняясь даже дневного света. Сама Наталья стареть стремительно начала: как-то вдруг зубы покинули причитающееся им от природы место, волосы редеть и седеть начали, кожа на шее стала походить на черепашью. Но дочь Аню баловала, как могла. В школу за руку водила до 9 класса. Ждала её после занятий кружков и секций, сидя на лавочке возле школы. И даже стала биться за её приданое.
Дело в том, что отец, Валера, окончательно спившись с кругу, однажды просто сидел, пьяный, в трусах в своём двухкомнатном кооперативе, шибанул ещё стакан водки и вышел. Через окно. С одиннадцатого этажа. Жена и сын уже давно к тому времени с ним не жили. Но вот теперь вступили в бой за наследство с Натальей. Не ведали они того, с кем связались, а потому, конечно же, бой тот проиграли вчистую.
Вот и оформляла теперь Наташка права на владение той отцовской квартирой, чтобы сделать дочь богатой наследницей и невестой.
И всё бы хорошо. Но однажды Анна пришла домой вечером (ей шёл двадцатый год) и удивительно просто сказала матери:
- Мам, извини. Не нужно мне ничего. И квартиры той дедовой не нужно. Нужно только, чтобы не жить с тобою. Я к бабушке и тёть Лене ухожу.
Хорошо знала Аня свою мать, а потому быстро так добавила:
- За вещами как-нибудь на днях заеду…
Наталья вслед за отцом ушла. И тоже через окно.
Хоронили её мать, сестра и дочь.
И ещё Петя, новый сосед по малонаселённой коммунальной квартире, с которым она ещё не успела поссориться…
