Незнакомая мне Павлова, которая ничего не умела делать, кроме танца, Возможно это просто красивая, хрупкая легенда о человеке, который не имел границ в том мире, что сам создавал. Да и не признавал их вовсе, границы!
И дружба, и любовь для нее были действием. Она решилась выплатить за авантюрного любовника, а после – мужа импресарио - Дандре его большие долги, сборы от многих концертов в Первую мировую отдавала в пользу раненых. Или – неимущих артистов. Она поддерживала их чем только она и могла, дарила движение, мимолетный порыв Души – все, то на самом деле не имеет цены. Неосязаем ее танец воочию сейчас, но сохранились благодарственные письма в архивах: от поклонников, устроителей, солдат.
«Лебедь» Фокина стал ее именным номером, ее балетным парафом, росчерком, подлинным слепком с ее души, ведь Фокин смотрел на Павлову, когда вычерчивал пунктир движений в миниатюре. Каждый раз, исполняя миниатюру, она одна могла менять, непостижимо, волшебно, эльфически, рисунок танца, движения, поворот головы. И никто не мог повторить за нею. Увы!
Кстати, уникальность строения стопы Павловой, большой взъём, дало ей редчайшую возможность, дополнительной устойчивости, опоры, редчайшую возможность изящного, почти что - воздушного - баланса, и той точной грации движений и легкости «верхнего, от торса» - рук, плеч, головы, шеи - что так поражало всех: и публику, и критиков.
Имея такой «высокий градус устойчивости» в ногах она могла, естественно, дать большую свободу верхним нотам: повороту головы, кисти, сделать удлиненный арабеск. И им, арабеском, и рукою, словно бы чертила линию горизонта.
Длинные руки, худоба, бестелесность, изящная шея, маленькая головка, лишь подчёркивали необычность физических возможностей Павловой, создавали грани ее облика, что выигрышно подавало ее Серебряному веку, как драгоценное явление искусства. При необычайной хрупкости, она, тем не менее, могла удивить выносливостью аскета: не замечала трудностей репетиций, усталости, имела много учеников, большую часть часов для отдыха тратила на активные прогулки или чтение.
Но не могла повторить своих импровизаций, когда просили. Каждый раз движение было немного другим. Неуловимым.
Под нее – хрупкую, изысканную, подстраивался и сам век, создавались меха, духи, палантины, выстраивался модный силуэт, элегантные привычки, изысканные аксессуары, дразнящие мелочи. Стиль, бренд.
Духи были изысканны и легки лишь на вид, как сама Павлова, madame Анна. В них таился длинный, чуть томительный шлейф аромата: ландыш, мята, кориандр, лавр, жасмин или оттенки тубероз. За духами выстраивались очередь, но носить их могли не все, не всем они шли.
Даже умирая, она грезила о балете, стремилась, бежала на сцену, но представить ее совершенною феей я не могла бы никогда! Много лет над нею висела долговая яма Дандре, репертуар собственной антрепризы – трудность ответственности всегда смягчал ее изысканный вкус в подборе репертуара « Красный мак», «Опавшие листья». Но танцевала то она где угодно, хоть на плотах, хоть на арене шапито.
Да, еще. Она отбрасывала тень. Длинна, неудобна. Ева. Лилит, Суламифь – горяча и прохладна одновременно, как песок аравийский, Подвижна, словно ртуть, но вовсе не богиня, нет? Так ли? Задаю вопрос самой себе, ведь Павлова непостижимо понимал животных их тайный языка , словно говорила с ними и могла приручить и дикого лебедя и слона, и змею и словно вбирала в себя их гибкость и стать. Их повадки, жесты. И оживляла в своих балетных миниатюрах и цветок, и лебедя, и воду, и стрекозу, и осень, и ветер.
«Артист должен все знать о любви и научиться жить без нее!» - говорила Павлова. Сумела ли она? Никто не знает доподлинно. Мордкин, Дандре, Фокин, Лифарь, и даже неприступный Дягилев были от нее без ума, но с трудом выносили ее капризы, отстраненность, погруженность в себя и молчаливость. Ее негласным девизом было:
«Прочь от всего, то не есть танец!» Или так лишь казалось? Ведь тонкий интерьер Айви Хауса, лондонского дома, несет на себе отпечаток ее личного вкуса, пристрастий, она заботилась о матери, имела друзей. Но всякому шуму и болтовне предпочитала садовое кресло, книгу, прогулки в парке и танец у воды.
Молчание. Уединение.
Земная, хрупкая, застенчивая. Гадкий утенок, «нескладыш», долговязая, болезненная Анечка. Она стала богиней, нарушив правило. Отбросив тень в хрупкой позе лебедя. Вытянувшего крыло. То ли навстречу веку, то ли - сквозь него.
Павлова, навсегда незнакомая и неуловимая, в искусстве танца, что почти и не сохранился и не чарует даже и на старой пленке и кажется слегка наивным.
Но она сама зачаровала и заворожила нас. Тем, что – была. Отрицая всякую божественность, шутя над нею и множась в ликах и оттенках роз, духов, платьев, шляп, алмазов, его еще? Целой эпохи имени ее, скромницы. Это парадокс, ибо именная эпоха – нескромно. Но так, как она, воплощают в жизнь парадоксы в жизнь. И создают новые правила, по которым боги и богини – отбрасывают тень. Живую, прелестно трепещущую. Как лебединое крыло.
Такую, как у Павловой.
