Пенелопа

Пенелопа выходит к берегу каждый день.

Годы, кажется, не трогают эту женщину. Белоснежный хитон облегает по-девичьи стройную фигуру, медные, без тени серебра локоны расчесаны, уложены, закреплены драгоценными заколками — свадебный подарок Одиссея. Легкие браслеты обвивают запястья — подарок Одиссея к рождению сына. Пенелопа не любит иных украшений, кроме подаренных мужем. Он успел подарить ей слишком мало, поэтому царица Итаки выглядит порой скромнее собственных рабынь: их она щедро одаривает за верную службу, а те и рады увешаться побрякушками.

Нет, не трогает время эту удивительную женщину! Статную, стройную, стойкую — беломраморным изваянием застывает она над обрывом и до боли в глазах всматривается в горизонт: нет ли парусов? Не возвращается ли Одиссей?

И лишь когда она поднимается на скалу — становится заметно, что и она не властна над временем. Юная Пенелопа вспархивала наверх пущенной стрелой, белой легкокрылой птицей, вестницей Гермеса; теперь же походка ее отяжелела, а на середине пути уже приходится остановиться и перевести дыхание.

Пуст горизонт, пуст. Не стелется пенный след по волнам, не рассекают небо паруса, лишь закатное солнце стекает между скалами. Последний луч касается ресниц Пенелопы: не блеснет ли слезинка?

Не блеснет. Лишь крепче сожмет губы царица Итаки, лишь заляжет тонкая складка между бровями. Снова ждать. Дни, месяцы, годы...

— Мама, — окликает ее звонкий юношеский голос. Пенелопа оборачивается и разом теряет всё свое царственное, полубожественное величие. Становится обычной женщиной, встретившей четыре десятка весен. Женой Одиссея-скитальца. Матерью Телемаха, который укоризненно качает головой.

— Мама, ну зачем ты всё ходишь сюда...

— Телемах, сынок... — Пенелопа улыбается, но в глазах ее прячется вина и смущение. — Мне всё кажется, что твой отец вот-вот вернется. Я хочу быть первой, кто встретит его.

— Пойдем домой, мама. Темнеет, ты ничего уже не увидишь в море...

Телемах бережно обнимает мать. Вдвоем они спускаются с утеса, проходят по узкой каменистой тропинке, едва различимой в сумерках. Проходят через сад, что разбил на скудной итакийской земле отец Одиссея, старый Лаэрт.

Во дворце Телемах передает мать всполошенным рабыням, велит дать ей отвар успокаивающих трав и уложить спать. Сам же идет на мужскую половину.

Там, в гулком пустом мегароне, ждет его сумрачный грузный мужчина. В его бороде и волосах вьется кольцами седина, руки покрыты шрамами, а лицо кажется выточенным из обветренного камня.

— Опять? — только и спрашивает он.

— Опять, — кивает Телемах.

— Где она?

— У себя. Думаю, уже спит: Эвриклея хоть и стара, как все Мойры разом, но знает толк в травах.

— Пойду к ней, — говорит мужчина, поднимаясь.

— Да, отец, — отзывается Телемах.

Одиссей, царь Итаки, муж, преисполненный мудрых советов, тяжело шагает по коридорам собственного дворца. В покои собственной жены.

И ровным счетом ничего не может посоветовать самому себе, когда опускается на колени у ложа прекраснейшей из женщин, чей разум так устал от многих лет терпения, ожидания и любви — так устал, что отказывается ей повиноваться.

И потому Пенелопа до сих пор живет в собственном, полном ожидания мире — и ничего не знает о том что ее Одиссей давным-давно вернулся.