Что нас к себе никто не позовет?
Что будет елка, ангел со звездою
И Дед Мороз с седою бородою,
Волшебный принц и коврик-самолет.
Мария Евгеньевна зябко повела плечами и посмотрела на часы. Они показывали без шести минут семь. За окном занималось зимнее питерское утро, и воздух над Пряжкой был сизым от холода.
Марии Евгеньевне, всю жизнь проработавшей в театре костюмером, утро казалось необъятным черным плащом, в который летят серые стрелы рассвета. За пятьдесят лет работы женщина свыклась с театральными костюмами и относилась к ним почти как к носившим их персонажам. Она так и говорила: «Несу Машу Миронову», и все понимали, что Мария Евгеньевна спешит в чью-то гримерку с платьем Капитанской дочки.
На возглас «Иду со Стюарт» надо было шире открыть двери гримерки. Миниатюрной, коротко стриженой, седой старушки было почти не видно за огромным платьем шиллеровской героини.
Мария Евгеньевна говорила о себе: «Родилась в театре, живу в театре и уйду из театра». Гордилась тем, что родители ‒ служащие театра ‒ назвали ее в честь одной из чеховских «Трех сестер», а отчество совпадало с именем пушкинского героя. В этом Мария Евгеньевна видела промысел Божий – ей на роду было написано служение искусству. Только ему ли?.. Вся жизнь ее была – СЛУЖЕНИЕ.
Своя семья так и не появилась. «За давностию лет», ‒ шутила Мария Евгеньевна, и Бог его знает, что таилось за этой шуткой... Сказалась давняя привычка быть скорой помощью для родителей, жилеткой для брата Миши, жалобной книгой для его жены и нянькой для племянников. Иногда она задумчиво изрекала: «Меня и родили для того, чтобы Мишенька не стал эгоистом». Но, судя по всему, Мишенька эгоистом стал, и немалым, потому что в первую половину жизни сваливал все проблемы на родителей, а те растерянно оборачивались на дочь: «Выручай, Манечка. Разряди ситуацию, подтяни Мишеньку по математике, литературе, биологии. А можно в этот раз на гастроли мы возьмем с собой Мишеньку? А тебя непременно в следующий раз! Бабушка болеет, ее нельзя оставлять одну». И Манечка оставалась с бабушкой, и на гастроли с родителями ездил Мишенька и в этот, и в следующие разы, потому что так было надежней и спокойней всем. На Манечку можно было опереться как на скалу.
А во второй половине Мишенькиной жизни на Марию Евгеньевну так же растерянно оборачивалась Мишина жена: «Помоги, Манечка». И Манечка помогала, выручала, возвращала Мишеньку из бесконечных загулов в семью, стыдила взрослеющими детьми: «Все ведь уже понимают». А когда хрупкий мир в семье восстанавливался, виновато шептала обиженной невестке: «У нас в роду все мужики на передок слабы. Такая уж порода. Ты, потерпи, а? Перебесится, поумнеет, а так он хороший и любит тебя и детей, сама знаешь».
Но Мишенька, так и неперебешенным и не поумневшим, отошел в мир иной, и Манечка как нечто само собой разумеющееся, взяла на себя заботу о его вдове и уже взрослых детях. Называлась она в ту пору уже Марией Евгеньевной, но по прежнему легко носила свое миниатюрное тело по раз и навсегда заведенному маршруту: дом-работа-магазины-рынок-снова дом. И потом уже с сумками, нагруженными пирогами, вареньями и разной другой снедью ‒ к вдове брата, а от нее ‒ к племянникам. Мишенькина вдова долго и слезливо жаловалась Манечке на непочтительных невесток и невоспитанных внуков, и Манечка, как и прежде, успокаивала ее: «Все образуется, они хорошие, просто молодые еще».
И ни разу в ее миниатюрной, уже сменившей цвет с каштанового на седой, голове не возникла простая мысль: «А как же я? А как же моя жизнь?» Мысль эта просто не могла зародиться в мозгу, до отказа забитом заботой о близких, и не могла посетить изношенное любовью сердце.
‒ Ох! – вздохнула Мария Евгеньевна. Серые стрелы рассвета уже пронизывали черный плащ питерского утра. ‒ Сегодня же 21-е. – Она перевела взгляд на отрывной календарь. – Татин день рождения. Хорошо, что в театре елки начинаются. Девчонки-костюмерши справятся, а я пирогов напеку с брусникой, черникой, грибами ‒ и к своим, как только позвонят!
Тата была женой младшего, любимого племянника Марии Евгеньевны. Нет, конечно, она беззаветно любила и старшего, но младший с детства был болезненным, и Манечка терпеливо выхаживала его, дежурила у кровати, отпаивала целебными настоями, и громче всех радовалась, когда малыш шел на поправку. Оттого и была привязана к нему чуть больше старшего: тот рос крепким, и за него Манечка не тревожилась так сильно.
‒ Нечего разлеживаться, ‒ скомандовала она сама себе. – Вставай, матушка, умывайся-одевайся и тесто на пироги ставь. Скоро они позвонят, позовут, а у тебя еще ничего не готово!
С недавних пор появилась у Марии Евгеньевны новая привычка: вслух сообщать самой себе о ближайших собственных планах. «Сейчас встану, пойду на кухню, покормлю кошку, поставлю чайник, потом в ванную, умоюсь, оденусь, сделаю зарядку, причешусь, позавтракаю, пойду на работу», и все в таком же духе. Была ли эта привычка признаком старости, или просто хотелось подбодрить себя и задать программу на целый день, Мария Евгеньевна не знала. Но от проговаривания вслух ближайших действий ей становилось легче.
Серая Дымка крутилась под ногами. Мария Евгеньевна поманила ее за собой на кухню. За окном уже виднелись силуэты зданий – какие-то бесприютные, словно им тоже было зябко.
Дымка посмотрела в окно и вздыбила шерсть. Холод ей не нравился.
‒ Ну, что поделать, Дымушка, ‒ миролюбиво сказала женщина. – Зима есть зима. Переживем! – и, заметив ироничный кошачий взгляд: «Ты уверена?», ‒ рассмеялась.
‒ Конечно, переживем! Ну, ешь и не вертись под ногами, у меня дел полно.
Дымка меланхолично принялась жевать, а Мария Евгеньевна достала нарядный льняной фартук, расшитый петухами. Тесто на праздничные пироги надо творить только в красивой одежде и в хорошем настроении, тогда и выпечка будет легкой как пух, вкусной и красивой.
… Давно исходили ягодным духом высокие румяные пироги и рулеты. Розовела в холодильнике селедка под шубой. Мария Евгеньевна, принарядившись, сидела около телефона. Сытая Дымка причмокивала во сне. Телефон молчал.
Мария Евгеньевна задремала. Снились ей пестрые веселые сны: театральные костюмы, платья, шали, парики, веера, нарядная елка в родительском доме, Мишенька в костюме зайчика и она сама, крохотная, серьезная, в костюме лисички. Папа в костюме Деда-Мороза, раздающий подарки из мешка. Снова Мишенька-Зайчик, схвативший куклу в розовом платье – подарок для нее. И она, наверно, в первый и последний раз в жизни подравшаяся с Мишенькой из-за этой куклы. И мама, обнимающая зареванных детей своими мягкими руками и приговаривающая: «Не надо, Манечка, плакать, отдай эту куклу Мишеньке, Дед-Мороз новую тебе подарит, подарит, дарит…» Голос мамы уплывает, и сон распадается. И мгновенно новая картинка: опять театральные костюмы, Мишенька, племянники, работа, сумки, дорога, магазины, рынки, полные сумки, этажи, этажи, вверх-вниз. Жизнь…
И только нас на празднике не будет.
Холодный ветр безрадостно остудит
Усталую и медленную кровь,
Мария Евгеньевна вздрогнула. В дверь настойчиво звонили, словно пытались силой звука разорвать ее. Телефон верещал. Дымка выла и материлась на кошачьем.
‒ Иду! – крикнула Манечка, и легкое ее тело рванулось к двери.
‒ Ты почему так долго не открывала?! И трубку не поднимаешь! Мы уже тут не знали, что и думать! – Мишенькина вдова грузно ввалилась в прихожую и опустилась на шкафчик для обуви. – Ох! Задохнулась, пока поднялась! Доведешь ты меня до инфаркта! Дай воды хоть!
‒ А мы решили к вам прийти все вместе, справить мой день рождения у вас. Не против?!
В проеме двери различила Манечка фигуры племянников с женами, детей. Трое. Два мальчика у старшего племянника, двухлетняя девочка у младшего. Затуманившийся взгляд скользнул ниже и остановился на округлившейся талии Таты.
‒ Да что я стою, как вкопанная, вас морожу! Заходите, заходите, конечно, не против! Вы что! Такая радость для меня! А у меня уже все готово, пирогов напекла! Ой, Дымку держите, а то убежит, нахалка! Вечно пытается в открытую дверь сбежать. Заходите.
‒ Бая Мая, а я к тибе, – с достоинством пробасила двухлетняя Лада. Мальчишки уже давно проскочили в комнату, погнались за Дымкой.
‒ Да, ты ж моя золотая! Ладушка! Любовь моя! - Манечка подхватила девчушку на руки, закружила.
‒ Да угомонись ты, ‒ добродушно ворчала невестка. - Восьмой десяток разменяла, а крутишься как юла! Должна же быть у человека хоть капля солидности!
‒ Нашей бабе Мане солидность ни к чему, - хохотнул старший племянник. - Она у нас как утренняя звезда – вечно юная!
Мария Евгеньевна не слышала этих слов. Она кружила Ладу по комнате, и девчушка заливалась смехом. В окно дома виднелась бледная утренняя звезда. Ей, видно, очень хотелось отразиться в оконном стекле, но то почти полностью было залеплено снегом, и звезде пришлось отразиться лишь в тонком льду Пряжки.
И будет снег над городом кружиться,
И, может быть, нам... наша жизнь приснится,
Как снится нам последняя любовь.
вам спасибо за чудесную прозу 
.