Просека была пряма, длинна, и свет от фар быстро убегал из-под гусениц трелёвочника, раздвигая сероватую завесу январского утра. Двигатель деловито рокотал, обдавая теплом, что было особенно приятно, так как снаружи мороз с утра был за сорок.
Тишок привычно двигал рычагами, флегматичное лицо его нынче более обычного было отрешённым; казалось, дорогу он вовсе и не видел, хотя смотрел только на неё. Порой по его губам пробегала хорошо знакомая мне мечтательная улыбка, которая удивительным образом не меняла сосредоточенности и отрешённости общего выражения частью смуглой, частью грязной физиономии Тишка. Сегодня он с самого появления был настроен более чем благодушно. Причину того можно было увязать с чувствительным запахом водки, что от него шёл. Да и пронзительно голубые невинные тишковские глаза заметно покраснели, указывая на бессонную ночь.
Но причины нынешнего благодушнейшего настроения Тишка меня вовсе не интересовали, поскольку и сам я пребывал, разморившись возле тёплого, убаюкивающе гудящего двигателя, тоже в состоянии умиротворённой отрешённости. Неделю назад меня отрядили помощником к Тишку. Сегодня мы делали лесовозную дорогу. К нашему трелёвочному трактору был прицеплен тяжёлый бревенчатый обитый железом угольник, который раздвигал на стороны вслед за трактором рассыпчатый на морозе снег.
Тишок – личность в посёлке замечательная. Замечателен он, прежде всего, необычайным равновесием духа и тем качеством, которое предопределило данное ему прозвище; настоящая его фамилия была Тихонов. Вот уже год, как я жил в посёлке лесорубов, и до того, как был определён к нему помощником, почти и не слышал голоса Тишка – хотя в посёлке полкилометра в длину да половину того в ширину все жили как в большой коммунальной квартире и знали друг друга запросто. Со своей неизменной мечтательной улыбкой Тишок молчал, стоя в очереди в поселковом магазине; молчал и во время различных леспромхозовских мероприятий, когда мужики, разбившись возле клуба на группы, обсуждали разное – Тишок обычно к какой-нибудь группе примыкал, но лишь слушал, заложив обычно руки за спину и поводя вокруг голубым наивным взглядом.
Поселковые бабы шутили над ним, порой зло, - когда судачили о его жизни с Лизанкой, маленькой востроглазой женщиной, исключительно бойкой на язык. Мужики, наоборот, относились к Николаю Тихонову с солидной долей уважения, истоки которого мне трудно было определить, так как мы – поселковая молодёжь – не прочь были подшутить ехидно над молчаливостью Тишка.
Впрочем, как-то раз мне довелось услышать его голос в полную силу. Было это по осени, помнится, в воскресенье. Тишок шёл по единственной поселковой улице, заметно покачивался и пел: «Когда я на почте служил ямщиком…». Пел замечательной силы, красоты и музыкальности голосом. Эффект от его пения был необычайный. Даже Яшка Пирогов, главный матерщинник в посёлке, перестал ругаться и слушал. А Клавка Перепелица, полненькая чернобровая хохлушка, рассудительно объяснила, что Лизанка Колю только за песни терпит, а то бы уж с тоски повесилась. Однако пел Тишок, видимо, лишь хорошо выпив, а поскольку пил он редко, то и песен его услышать мне больше не довелось.
Голос Тишка пробудил во мне интерес к этому странному человеку, но когда определили меня к нему в помощники – шёл неохотно, казался он всё же человеком мрачным. Однако выбирать не приходилось: был я, по молодости своей, на подменах – к кому поставят. Но худшие мои опасения не подтвердились. Работать с Тишком оказалось легко: трактором на трелёвке он управлял мастерски, да и помогал мне всегда протягивать тяжёлый трос с чекерами.
Понемногу привык и к странностям характера Тишка, поначалу теряясь, когда на мои деловые вопросы старшой лишь улыбался, явно не слыша моих слов. Но вскоре я уже и без слов понимал, что мне надо делать. Через некоторое время довелось узнать и ещё одно качество моего распорядителя – он был философом в некотором роде. Представить Тишка пространно рассуждающим на отвлечённые темы было невозможно, но, оказалось, случалось и такое.
Как-то Тишок остановил трактор в самый неподходящий момент – я застрял в сугробе за обочиной волока, а трактор мешал мне выбраться – взобрался из кабины на щит трелёвочника, и с этой трибуны обратился ко мне:
- Слышь, Володька, я вот чего думаю: тунгусский метеорит вовсе не метеорит был, а космический корабль – инопланетяне разбились. А ты как думаешь?
- Не знаю, - я стоял по пояс в снегу и ждал, когда трактор отъедет.
Не обращая внимания на моё бедственное положение, Тишок вдохновенно изложил свою концепцию о корабле пришельцев, и лишь после того поехал, дав мне выбраться из сугроба. Как я потом выяснил, рассуждать Тишок мог на самые различные научные темы, но проблема контактов с неземными цивилизациями его волновала больше всего.
Но не о загадочных цивилизациях думал я сейчас, прикорнув на инструментальном ящике около пышущего теплом двигателя. Так, ни о чём, разморило…
Трактор вдруг разом осел, натужно взревел двигателем и, ещё подвинувшись несколько шагов, встал. Тишок глянул на меня, благодушие на его лице сменилось некоторым удивлением. Переключил передачу, пытаясь выехать назад, но трактор не шёл. Тогда, отключив лебёдку, к тросу которой был зацеплен тяжёлый угольник, дал машине полный газ и бросил её вперёд, рывками забирая круто в сторону в надежде по кривой выехать назад, на твёрдое место. Но через пару минут надрывного рёва и скрежета старенький дизель взвыл на пределе и умолк.
Мы провалились. Бывают такие болота – и пятидесятиградусный мороз их не берёт. Мы и попали на такое. Глубина была небольшой, вода не доставала до кабины, но появилось ощущение, что трактор вязнет всё глубже. Тишок снова посмотрел на меня, теперь взгляд его выражал полное удивление, и в наступившей тишине прозвучало: «Во, Володька, ну и влипли мы с тобой…».
Я вылез из кабины на щит оценить ситуацию. Уже рассвело. Багровый, холодный шар солнца поднялся, опираясь на верхушки густого ельника, из которого мы только что выехали. В полукилометре, за болотом, начинался чистый сосновый бор, - именно туда мы и пробивали зимник - зимнюю лесовозную дорогу. Мороз сразу перехватил дыхание, кольнул в щёки, щипнул кончик носа. Прикрывшись рукавицей, я осмотрелся. И тут трактор шевельнулся, заметно подавшись вниз. Положение было критическим – мы тонули.
В течение двух-трёх минут весь трагизм положения дошёл до меня. Изнутри в руки и ноги пополз потихоньку страх, в лицо бросился жар, взяла мелкая, противная дрожь. Холодок растерянности разрастался около сердца, сдавил лёгкие. На несколько секунд в голове зачем-то застрял глупый сюжет из одного итальянского фильма, сделанного по Джеку Лондону. У Лондона есть рассказ, где золотоискатель в мороз провалился в незамерзающий ручей, не смог разжечь костёр, чтобы обсушиться, и замёрз. У итальянцев этот золотоискатель бредёт по Клондайку в демисезонном пальто, широкополой шляпе и, съёжившись, рассуждает: «Ну и мороз, градусов семьдесят, наверное.»
Трактор ещё раз дрогнул, подавшись вниз и на сторону, чем напомнил, что может и совсем погрузиться, и надо что-то делать. Толкнула мысль, что Тишок-то знает, как спастись.. Я с бьющейся надеждой заглянул в кабину…
Тишок спал. Блаженная улыбка застыла на чумазой физиономии, руки крест-накрест сложены на животе, грудь ровно вздымалась под ухарски расстёгнутым замасленным полушубком. И, судя по улыбке, ему снилось что-то приятное.
- Дядь Коль, ты чего! Тонем же! – мой срывающийся голос сразу вывел Тишка из забытья. Взглянув на меня, затем на воду, выступившую на полу кабины, он сосредоточенно поскрёб небритый подбородок, вздохнул, и затем объяснил себе: «Трактор-то не завести боле, во штука». После чего полез из кабины на щит. Выбравшись, он огляделся, глубоко вдохнул морозный воздух, тщательно осмотрел зачем-то лебёдку и, слегка пнув её, проникновенно сказал:
- Слышь, Володька, Елизавета, жонка-то моя, вчерась девку родила. А то всё парни да парни, трое уже. Вот как ты думаешь, Володя, как мне девку назвать? – и повернулся ко мне разом вспыхнувшим, по-детски зардевшимся лицом. И столько радости, восхищения миром и торжества жизни было в выражении лица и во всём облике Тишка, что страх отпустил меня, стало спокойно. Но я всё же спросил:
-А не потонем мы с тобой, дядь Коль? Вода, смотри, уже в кабину подымает…
- Не, Вовка, мы с тобой не пропадём, - в голосе Тишка было столько уверенности, столько убеждённости в том, что нам немыслимо сейчас пропасть, что я совсем успокоился. И совсем не удивился, когда услышал:
- Володя, а давай-ка мы с тобой споём, - и не дожидаясь согласия Тишок негромко затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…», видимо, его любимую. Петь я не был расположен, но неожиданно стал подпевать – так действовал голос Тишка. Песня выпрямилась, потекла, и вместе с ней появилось неиспытанное доселе чувство сопричастности меня, Тишка, песни и всего вокруг друг к другу. На душе стало светло, торжественно и вдохновенно.
… Всеобъемлющая плотная тишина стояла над миром. Мороз намертво сковал все звуки: нигде не шелохнёт, не зашелестит. Тяжёлое, холодное солнце громоздко зависло над миром, подчёркивая величественность этой тишины. А под ним на сотни и сотни километров простирались леса и леса – дремучие и торжественные. И тишина, мёртвая неподвижная тишина. И среди этой мёртвой тишины незаметной точкой затерялся утонувший в болоте трактор, на щите которого стояли два человека и тихо пели о несчастной любви неизвестного ямщика. И торжественная печаль их песни так гармонировала с окружающей величественной тишиной, что казалось и невозможным, если бы эти люди занимались сейчас чем-либо другим.
