Постоевские мальцевских всегда били, но тут был случай особый – трое на одного. Но и с троими Павлуха, пожалуй, потягался бы; тем более что Килька был совсем хиляк и штаны у него всё время спадали при драке. Однако когда из-за сарая вышел, сплёвывая семечковую шелуху, Гришка Косован, то настроение у Павлухи сразу упало: с Косованом и один на один не потянешь, хотя и пойдёт он нынешней осенью тоже в седьмой класс. К тому же у Гришки в руке заметен был хороший булыган.
«Где по улице Постоиха идёт, там всех мальцевских в коленках дрожь берёт», - вспомнившийся боевой клич Постоихи ещё какое-то время держал Павлуху в отчаянной решимости стоять до конца; но когда Косован стал заходить сзади, то отчаянность его приняла другое направление: сбив с ног Кильку, он со всех ног пустился от мальцевских по угору. Только убегая от соседского барана, готового бодаться хоть с бульдозером, Павлухе доводилось набирать такую скорость.
Но Гришка всё же запустил каменюкой, хотя и было негласное правило камнями не бить. Попал в ногу. Павлуха, скорчившись от боли, сразу сбавил бег. Заметив это, мальцевские кинулись догонять.
И тут уж Павлуха, кривясь и чуть не с рёвом, бросился через забор и колючие кусты малины прямо на крыльцо дома Митьки Хромого. Не подбил бы Косован ногу, то, конечно, не решился бы Павлуха заскочить в чужой дом, где он ни разу не был. Но иначе – догонят. А от Косована пощады не жди.
Крыльцо было открытое – не спрячешься, поэтому Павлуха сразу заскочил в сени. С часто бьющимся сердцем прикрыл осторожно за собой дверь, прислушался. Нет, мальцевские не уйдут, раз Косован с ними, это уж точно. Будут караулить. Тем более, что дом Хромого на отшибе, - карауль хоть до ночи, никто не помешает.
Но и стоять в сенях Павлухе было не по себе: вдруг хозяин выйдет, подумает что воровать пришёл. «Войду в избу, - решил, - вроде как попить спрошу, может, и не прогонит сразу Хромой. И решительно постучал. Ответа не было. Подумав чуть, потянул за ручку двери – она бесшумно отворилась. Машинально шагнул за порог, прикрыл дверь, остановился…
Дорога начиналась от самого пола и не спеша, забирая чуть вправо, поднималась на вершину полого пустынного холма и скрывалась за ним. Безлюдная серая дорога на фоне безжизненно-бурого холма. И больше ничего, кроме мягкого предзакатного неба. И всё вместе: дорога, холм и небо создавали ощущение спокойствия, вечности и тихой, светлой грусти. И ещё – дорога звала идти по ней, идти и идти, не спеша, до самой вершины: зная, что там – цель, и пусть непонятный, но великий смысл. Дорога звала…
Ошарашенный этим странным незнакомым впечатлением, Павлуха с минуту стоял, оцепенев. Потом шагнул. И увидел, что перед ним картина на холсте чуть не в стену высотой. Она смотрела прямо на входящего.
Павлуха огляделся. Слева, у большого окна, стоял простой стол, покрытый неброской накидкой; на нём лежало несколько книг, одна была раскрыта. Ещё левее и чуть сзади разместился старинный громоздкий шкап, по верху которого в некотором беспорядке тоже расположились книги. Книги же лежали и на полу возле шкапа, между ними поместился большой школьный глобус. Направо была дверь в другую комнату, стоявшая открытой. Рядом, на вбитых в простенок гвоздях, висела одежда: брезентовый плащ, пиджак, фуфайка. Большую часть простенка занимала русская печь, шестком выходившая в другую комнату.
Постояв чуть, Павлуха старательно кашлянул. Никого. Несмело подошёл к окну, отодвинул лёгкую штору – во дворе тоже никого. Павлуха вновь посмотрел на картину и увидел, что она переменилась. Отступив немного, понял причину: отодвинутая штора открыла окно и закатный луч июньского солнца коснулся красок холста. И дорога преобразилась: она уже не звала – она требовала, светлая грусть выросла в яркую надежду, а мёртвый холм вспыхнул невидимыми до того цветами.
- Вот и жизнь наша как эта дорога. Как думаешь, а, Павел? – мягкий со смешинкой голос Хромого застал Павлуху врасплох – оглянулся и сжался. Хотя ничего страшного из себя Хромой не представлял: среднего роста, худощавый, лет около тридцати, лицо даже приветливое. Но испуг Павлухи от мягкого тона Хромого не уменьшился, скорее наоборот: лихорадочно искал причину, назвав которую, можно было уйти, не задерживаясь и на миг.
Хромого не любили на селе. В мир взрослых отношений Павлуха не вникал, но то, что все пацаны села всегда готовы были покуражиться, разломать что-нибудь около дома Митьки Хромого – это уж точно. На период таких набегов забывались даже междоусобицы мальцевских и постоевских. И знали почему куражились: Хромой был врагом Лёньки Борового – всеобщего любимца, кумира всех школяров Пачеги. Но почему именно врагом – никто толком не задумывался, тут слишком взрослые отношения. Просто знали – враг, и всё.
В Пачеге не было парня ловчей и отчаянней Лёньки Борового. Когда Павлуха был ещё первоклашкой, Боровой уже заправлял пачежской молодёжью, хотя было ему тогда всего восемнадцать. Не было такой драки, где бы Лёнька был побит; несмотря на то, что трудно было отыскать такую, где бы он не участвовал. Не видели его никогда и пьяным, хотя пил много – как все.
После армии Лёнька посерьёзнел, прибавил в солидности: отпустил усы, которые аккуратно подравнивал, в клуб одевал серый костюм с галстуком. Но удали своей не терял. У школяров аж дух захватывало, когда он на Рыжем – лучшем скакуне Пачеги – с залихватским присвистом гнал через село на луга; или когда он прыгал в воду около одного берега стометровой протоки, а выныривал у другого. А павлухина мать, доярка, в распуту просто причитала: «Хоть бы Борового послали с фермы молоко забирать, окромя нево по такой дороге некто не вывезет». Что означало – и среди водителей Боровому не было равных.
Соседка Поля, добродушная толстушка-сплетница, у которой муж сгорел в тракторе, по своему вдовьему положению часто заходила поболтать к павлухиной матери. И между прочими делами порой заводила речь о Лёньке, всё больше нажимая на тему женитьбы: «Ну, мужик будет. Из себя – чиста карточка, ухватист, руки золотые, вина не шибко пьёт, да и грамотен. Кому достанется…»
Достался Лёнька не местной – приезжей учительнице. Свадьба была шумная, нарядная, с тройками-бубенцами. Народу было названо много, угощали вдосталь: гуляй – не хочу. Но обошлось без драк – велик был авторитет Борового.
Свадьба была зимой, а весной в Пачеге появился Хромой. Только тогда прозывался он Художником. Поселился в доставшемся ему после смерти родственников большом доме на берегу реки. Жил один. Работал в школе учителем. Учиться у него Павлухе не довелось, не те классы. Но довелось как-то раз осенью, лёжа на тёплой печке, услышать оживлённый говорок соседки:
- Ну, Марья, что я тебе скажу-то, вот новость, так новость: учительша Лёньки Борового загуляла ведь, с Художником.
- То мелешь ты, Полька, - не поверила мать. – Лёнька Лидию токо что не на руках носит. Зря наговариваешь.
- Да что я, Марья. Люди ведь сказывают. Кланька Сусолова одновадни видела, как Лидка ночью из художникова дома бежала.
Павлухе все эти разговоры были вовсе не интересны, но вспомнился соседкин говорок через день в школе, когда Килька срывающимся от волнения голосом рассказывал на перемене: «Сам видел – Лёха Боровой ка-ак даст Художнику по ноге железякой…»
Не зелёный уже пацан Пашка, кое-что понимал и во взрослой жизни. И решил, что за дело попало Художнику, раз Лёнька его побил.
Потом по селу пошли разговоры, что Борового будут судить, и все мужики, особенно молодые, шумели по общественным местам, что не дадут Лёху посадить, заступятся всем селом. Но вскоре уже говорили, что суда не будет, - Художник не стал писать какое-то заявление.
Самого Художника долго не было на селе – лежал в районной больнице. Приехал уже зимой, заметно припадая на левую ногу. Приняли его возвращение насторожённо, но не враждебно. Впрочем, и до этого случая был он молчальником, одиночкой, а сейчас и вовсе редко видели его на селе. Из школы он ушёл, устроился подручным кузнеца. Народ в Пачеге не злой, но так уж повелось: хромой да хромой, а помалу и перекрестили Художника в Митьку Хромого.
- Да ты не спеши уходить-то, - слова Хромого остановили повернувшегося к выходу Павлуху. – Лучше скажи: как тебе моя картина?
«Моя картина»? Это значит… Пашке как-то не пришло в голову, что картину сделал сам Хромой, хотя и не с облака упало ему прежнее прозвище – Художник.
- Дядя Митя, а я, по правде говоря, думал: это не вы, это како-то великий художник рисовал, - и Павлуха несмело, но неожиданно для себя – радостно, улыбнулся навстречу приветливому взгляду Хромого.
- Ну скажешь тоже, великого нашёл, - смешинки в голосе подпрыгнули, рассыпались. – Но сил она у меня много взяла, шесть лет писал. Рисовал, значит. Недавно вот закончил. Да ты проходи, Паша, чаю попьём. – И засмеялся, - мальцевские-то ведь всё равно ждут, видел я Косована с компанией. Книги пока посмотри, картины – у меня ещё есть в той комнате.
Пока Хромой ставил чайник, Павлуха вновь смотрел на картину. Уже уставшее, но всё ещё щедрое июньское солнце теперь со всей полнотой высветило её. Под действием света холм на холсте утратил ощущение мертвенности, но по-прежнему был пустынным и величественным. И притягивающим, зовущим… Пашка подошёл и, вытянувшись во весь рост, коснулся ладонью вершины. Оглянулся - Хромой внимательно смотрел на него. Заметив пашкино смущение, ободряюще улыбнулся.
В другой комнате было пять картин. Разные. Но Пашка особенно вглядывался в одну. На ней изображён был порт. Три грузовых судна занимались своими делами и дым из их труб образовал пятнистую ядовито-бурую завесу над водой. И сквозь эту волокнистую грязную завесу прямо по центру, форштевнем на смотрящего, шёл стройный корабль с ослепительно белыми парусами…
- Иди, Павел, чай готов. Да и перекуси, голодный поди, - ровный голос Хромого вывел Павлуху из отрешённо-очарованного состояния. – Мамка ругать не будет, что пропадаешь где-то?
- Не, не заругает, - Пашка уже совсем осмелел, чувствовал себя вполне раскованно. – Я к Витьке Коркушину шёл, мы с ним на ночь на рыбалку пойдём, мамка знает.
- Ну и отлично. На рыбалку успеешь. Мы с тобой пока вот чайник опрокинем, о жизни поговорим. Расскажешь заодно о своих победах над мальцевскими.
[justify]
Разговаривая так, Хромой освобождал стол, сдвигая книги на край. Одна из них, большая, опрокинулась, ударилась торцом об пол, и из неё выпал плотный лист белой бумаги, на котором карандашом были набросаны очертания женского лица. Пашка хотел поднять лист, но Хромой