головой, когда её Гелечка на двух языках повторила:
– Играю на фортепиано последний раз. Не моё это. Пусть музыкой занимается Берта Соль. И петь тоже не буду, я не стрекоза какая-нибудь…
Вот и всё. Домашнее обучение закончилось. Девочка выросла. И она просит – нет, она не просит, этот enfant terrible уже требует! – отправить её в гимназию. О, ужас! Вот бы слышал это бедный Исаак! Что скажут Ужасовичи?
Скандал был бессмысленно-беспощадным и долгим. Братья Анжелики держали молчаливый нейтралитет. А соседи Ужасовичи сразу согласились, что это ужас. Их тайная мечта породниться с Балабановыми развалилась одномоментно. Раньше они часто намекали:
– Городок у нас небольшой, порядочной девушке и выйти-то некуда, кроме как замуж.
Абрамчик, младший Ужасович, был в курсе, готовился, потирая мокрые ладошки. Но раньше он так тихо, вежливо и добросовестно ждал, а теперь перестал здороваться.
Желечка всё это странное лето очень много читала. Для дочери черниговского богатея в книжной лавке Марка Кранца всегда откладывали новинки – бесплатно и в неограниченном количестве.
К осени всё разрешилось. Мамахен списалась со старшей своей дочерью, которая давно была замужем и жила в Харькове. Рядом с её домом открыли светскую школу для девочек. Туда мать и согласилась отпустить несносное дитя.
– Вступительный экзамен по русскому языку ей не сдать, – ликовала она. – Вернётся шёлковой!
Эх, шелка да муары – страшно далеки вы от чаяний родного чада! Нормативную лексику великого и могучего русского языка Анжелика учила по книгам, а сверхнормативную слышала от кучера Игната и жены его стряпухи Фроси, когда те перекликались, яко Ромео с Джульеттой.
Короче, кучер уложил в тарантас старый кожаный чемодан, в который поместились два платья, бельё, дюжина книг, любимая кукла, корзинка Фросиных пирожков и кое-что по мелочи. Когда Чернигов остался позади, Желечка мягко спросила:
– Игнат, вы, похоже, не русский человек?
И добавила для крепости чуток сверхнормативного. Кучер хмыкнул, щёлкнул кнутом:
– Но, залётные! Мала́я барыня быстрой езды желает!
И весь путь они тренировались в русской лексике. Малу́ю больше интересовали этимология и этногенез, а Игнат учил её семантике на примере мелких деталей конской упряжи. Этими познаниями Анжелика Балабанова очаровала приёмную комиссию.
Сказать, что в школе для девочек всё было в радость, – значит, не сказать правду. А суровая правда состоит в том, что любая школа ни на одном языке не рифмуется со словом «свобода». Это антагонисты.
В Харьковской школе для благородных девиц Анжелику выбешивало всё. Прежде всего – униформа. За голубые платья и белые передники, девочек звали «голубицами». Учителя носили синие платья без передников – это, понятно, «синявки». Ходить на переменах можно только в парах, больше трёх не собираться даже в общей спальне – дортуаре. А рядом, от кухни нестерпимо несёт протухшей рыбой, и потому всю ночь снятся медяки россыпью, и всякие шишиги болотные норовят под ночной чепчик залезть. А с раннего утра до позднего вечера – муштра.
Первый праздник выпал на Рождество. Все – от младших классов до выпускного – мучились страданиями:
– А бал будет? А кадеты будут?
Кавалеры будут настоящие! «Шерочки с машерочкой» отменяются. Мигом наладили себе причёски с завлекушками над ушками, серёжки достали из чемоданов. А старшая «синюга» как увидела да как заорёт:
– Всем перечесаться! А то отменю к лешакам Рождество!
Кадеты пришли строем. Они приглашали на танец в основном старших «шкод». Разрешался с партнёром только один тур, и мальчики очень скоро стали искать девочек помоложе. Один такой подошёл и к Анжелике. Танцевал он отвратительно, был ниже на голову, весь в перезрелых прыщах, ладони мокрые, дышал со всхлипами. Вот где ужас-то – хуже Абрамчика Ужасовича! Сразу пропала тяга к противоположному полу. Нету тяги, ушла в пол.
Потом, значительно позже, когда Анжелика станет номенклатурным революционером, ей при слове «кадет» мигом поплохеет до жути. И при знакомстве с лидером русских кадетов Милюковым она станет выискивать у него на лице прыщи, чем немало смутит будущего министра иностранных дел Временного правительства.
Но вернёмся к Харьковской школе. До Пасхи «голубицы» и «синявки» держали строгий пост, не пили, не ели – говели. Закон Божий суров, но это закон. С другими предметами Анжелике было намного проще. Особо уважала она логику, легенды и мифы Древней Греции, ритмику, статистику, обществоведение и ОБЖ. Шла круглой отличницей, неизменно избиралась старостой, минуя два класса, была переведена сразу в пятый за «поразительные лингвистические способности».
С отличным табелем и смытым настроением возвращалась она почтовым дилижансом в Чернигов на летние каникулы. Она уже большая, сопровождающих ей не надобно.
…Желечка просто не узнала родной город. А город не узнал её. За год оба выросли, изменились. Чернигов мостился брусчаткой, расцветал сиренью, сверкал газовыми фонарями и новыми деревянными тротуарами. Старый мост собирались ремонтировать, а выше по течению Стриженя, напротив семинарии, начали строительство второго моста.
Дома все сразу заценили её возрастной скачок.
– Ну-ка поворотись-ка, молодшая! Экая ты гарная зросла!
Братья радовались искренне, мамахен не очень, но тоже обняла. Даже Абрамчик Ужасович, увидев, поздоровался. И пришёл – якобы пластинку послушать, куплеты Сарматова про кота. Это ж таки тоже новость: Балабановы первыми в городе приобрели граммофон.
Короче, каникулы начинаются, путь к взрослой жизни открыт. Вперёд, Анжелика!
И она пошла. Первый адрес – книжная лавка Кранца. Впрочем, это уже не лавка, а целый магазин с библиотекой. Здесь ей рады с большой душой.
– О, юная госпожа Балабанова, с возвращением! Уж и не знаю, как к вам теперь обращаться! Желаете новинки, как всегда? Вышли крайние книги нашего земляка Глеба Ивановича Успенского, он сейчас в столице, нездоров, но новые тома его собрания сочинений у нас есть…
Пока хозяин паковал отобранные книги, Анжелика прошла в зал библиотеки. У дверей сидел за столом с какой-то книгой молодой мужчина. Тёмные густые волосы, вздёрнутый нос, чистое лицо, несвежая рубаха…
Он мигом повернулся к ней всем телом, спросил с улыбкой:
– Я не помешал вам?
– Нет, вы мне не помешали. Я здесь просто не была никогда, заглянула посмотреть, пока мне книги пакуют, – быстро ответила девушка и вышла.
Книги были увязаны. Пачка получилась неподъёмной, но виду не показала, попрощалась, вышла. Спиной услышала, как дверь магазина снова хлопнула.
– Давайте я вам помогу!
Тот мужчина, не дожидаясь ответа, быстро отнял ношу. Да она и не сопротивлялась. Он явно не ровня ей. Может, разночинец, а может, из бывших, крестьянин или того хуже беглый солдат или каторжник.
– Спасибо, панночка, что не боитесь меня, – как-то спокойно, без всякой иронии произнёс мужчина. – Можно поинтересоваться у вас, за что вы любите Успенского? Вам по душе «Нравы Растеряевой улицы»?
Он заметно окал. И у него получилось как-то тягуче: «Но-ро-вы».
– Я вам не панночка, я такая же православная, как и вы… Родилась в этом городе. Папа мой лично знавал господина Успенского, оттого и интерес. А вы, похоже, нездешний…
– Извините, не представился. Я цеховой Алексей Пешков, Максимов сын. Прибыл третьего дня из Нижнего. Крещён православным, ноне от церкви отлучён.
– Это за что же? Убили кого-то? – ахнула в жутких подозрениях Анжелика.
– Да нет! – мужик как-то легко засмеялся. – Сам себя хотел, да архангел Иегудиил меня сохранил.
Он полез свободной рукой куда-то под рубаху и вытащил маленькую иконку.
– Православие его не жалует, как и самоубивцев. А по мне – как ещё посмотреть. Тому, кто усердно трудится, святой Иегудиил корону золотую обещает. А к лентяю другой стороной повернётся, там у него хлыст. Видите? Иегудиил – покровитель всех творцов, писателей и художников.
– Вы что-то пишете? Или рисуете?
– Рисовать – нет, я нонче по малярной части. А вот писателем стать – хорошо бы, мечта есть. Вот и хожу по Руси-матушке, смотрю, жизни учусь, запоминаю, записываю.
– Стало быть, бродяжничаете, судьбу проклиная? Подаянием живёте?
– Не-е, барышня, зря вы так, – мужик продолжал улыбаться, пряча иконку в карман. – Мы люди мастеровые, трудом живём. Любое дело делаем с душой, как для себя. Порой русскому человеку неведом восторг строительства жизни, и процесс труда не доставляет ему радости; он хотел бы, как в сказках – строить храмы и дворцы в три дня, и вообще всё любит делать сразу, если сразу не удалось, он бросает дело. А если каждый станет жить и работать по совести, если не воровать, то через двадцать лет все мы будем жить в самой счастливой стране. И так обязательно будет!
– Да это уже было! Некоторые люди аналогично думали, – возразила ему с иронией. – Ровно двадцать лет назад Парижская коммуна пала.
– Ого! Как же мне это нравится! – мужчина остановился и смотрел в упор на неё. – Девушка, вы так много знаете! Но я не понял: вы «за» или «против» равенства всех людей?
– Наверное, «за»…
– Вот это правильно! Потому что каждый человек рождён для счастья, как… птица для полёта! Пока – да, вы верно подметили: на мне рубашонка худая, и множество разных заплат. Но завтра я эту хламиду сниму…
– Архангел Иегудиил поможет?
– Сами. Мы сами построим наш новый мир! Это мы сегодня никто, а завтра станем всем!
Он помолчал.
– И знаете что, юная барышня, приходите завтра на лекцию в библиотеку? Приезжает интересный человек – Михаил Коцюбинский. Там не будет ничего нелегального и опасного, разговор о счастье…
«Надо же, какой-то бездомный дядька приглашает меня на лекцию в моём родном городе!», – хмыкнула про себя девушка.
Но вслух сказала как можно равнодушнее:
– Вот как? Постараюсь прийти!
Они как раз у дома её оказались.
– Спасибо, что помогли, – она протянула мужчине серебряную монетку.
– О, пятиалтынный! – тот не стал отказываться. – Хватит на новую рубаху. Премного благодарны.
…Дома Анжелика долго не спала, взбудораженная и усталая. Листала последние тома господина Успенского – ох, и правда, зачем это «несусветное перекабыльство»?
Вспомнила, как раньше ей было нелегко со слугами. Еженедельно с матерью ездили в храм, отвозили для бедных вещи, продукты. А однажды осенью Анжелика решила самостоятельно одарить дочь садовника тёплым шарфиком. Отозвала девочку за угол, собственноручно повязала подарок на шею. А та вдруг спросила, не утирая соплей:
– А валенок нет ли у тебя, барыня? А то дай свои – вы ведь богатенькие, у тебя, поди, трое платьёв, не мене…
«И прости нам долги наши, яко мы прощаем должникам нашим. И не введи нас в искушение, и избавь нас от лукавого», – помолилась Анжелика на ночь. Только тогда уснула, подложив сухую ладошку под щеку.
Вечером другого дня первым делом она отнесла обратно в книжный магазин тома Успенского, спросила, нет ли у них чего-нибудь из произведений Фридриха Энгельса. На что хозяин удивлённо ответил:
– Идейного ничего не держим-с. Нам не нужно-с. Пока робеем-с.
Господин Коцюбинский её сразу поразил. Он прошёл к противоположной стене библиотеки быстрым шагом, повернулся к собравшимся и тогда только представился.
– Меня
