увеличивает, гемоглобин, прибавку в весе дает, мышцы двигательные стимулирует и пр. Приохотила меня, короче, бабушка Татьяна к подорожнику. Может, потому и выжил? До сих пор, кстати, съедаю при оказии листик-два. Здорово помогает! И друзья к моей причуде привыкли. Тоже жуют.
Оказывается, издревле на Руси умные люди солили подорожник на зиму, готовили из него салаты, котлеты. Семена подорожника квасили с молоком и приправляли мясной либо рыбный харч. А мы, неразумные, на импортные соусы-майонезы, незнамо из чего сляпанные, рты разеваем…
Дуновением ветерка доносит запах основательно и окончательно упревшей ухи.
- Сейчас кого-нибудь сожру!
- Я тоже! – поддерживает меня Вячеславович и шустренько припускает к кастрюле, помахивая на ходу увесистым холщовым мешочком.
- Взаимно, господа пациенты! – налетает на собственное ведерко-сиденье Яковлевич. Слава Богу, на этот раз не рушится в воду.
Чинно рассаживаемся вокруг кастрюли, глотая слюнки. Владимир Иванович вручает каждому деревянную ложку, больше смахивающую на средних размеров половник. Он эти орудия сам вырезал из липы. Ложки, конечно, без росписи, но с начала сезона успели потемнеть, обрели вполне пристойный серо-буро-желтый цвет. В запасе у Ивановича еще восемь штук. Кто знает, не придется ли расширять «Клуб Вованов». Может, со временем наши дети дозреют, может, новое поколение выберет не «пепси»?.. Не век же им асфальт топтать, право слово.
Вячеславович развязывает свой мешочек, достает два каравая кипельно-белого хлеба с лопнувшей по бокам золотистой корочкой. Что за хлеб? Наш друг сам его печет в электронной японской чудо-печке. Супругу свою, Нину Васильевну, даже к замесу теста не допускает. Таинство. Хлеб у него получается сказочный! Во рту тает и благодарным организмом усваивается до последней молекулы. Как, впрочем, и уха наша артельная. А чего? На свежем-то воздухе, да под пение крохотулек камышовок, под струнный гул стрекоз и прочей летающей мелочи, под ласковое шуршание тростника и еле слышный плеск воды не то что ушицу со сказочным хлебушком – гвозди без проблем переваришь!
Иванович заносит руку над кастрюлей, не торопясь снимать побуревшие от жара березовые ветки. И поочередно, с невысказанным вопросом в жаждущих глазах оглядывает каждого из нас. Вячеславович хмыкает сочувственно и откуда-то из-за спины извлекает бутылку сухого «Мартини». Говорю же - пижон! Ежу понятно, под уху надобно чего ни то посерьезней. Скажем, нашей тульской «Левши» или, на худой конец, «Боровинки». И не только ежу, даже мне, хроническому трезвеннику, оный факт несомненен. Не то чтобы я уж таким идеально правильным был, как может показаться. Поглушил в свое время водочки предостаточно. И не только водочки: пил все, что гореть могло. Потом завязал. Три с лишним десятка годочков минуло, как завязал. Нет, блин, а все-таки я молодец!
Хотите, кстати, коротенько расскажу, как я бросил пить? Расскажу. Может, мой собственный опыт кому-то и пригодится.
Однажды ранним утречком очухался я в совершенно упадническом состоянии духа и остального организма. Причина? Да что тут непонятного, намедни принял убойную дозу «червивки» (так мы называли местное яблочное вино, заботами родной коммунистической партии и советского правительства внедренное в производство на всех консервных заводах). Гадость, скажу я вам, самого что ни на есть отвратного свойства! Но дешевое: один рубль семнадцать копеек за пол-литра. Очухался, значит, я и ни с того, ни с сего вдруг затосковал. Ну, думаю сам себе, поднимусь я сейчас и поскриплю на колхозный рынок, где находится единственная в нашем городе похмельная точка, работающая круглосуточно: палаточка такая фанерная, слепленная на скорую руку, в которой хитрый грузин торгует якобы колхозным виноградным вином. Нацедит мне этот хитрый грузин стакан мутной, тошнотворной кислушки за пятьдесят копеек, проглочу я дозу, догонюсь второй и потрюхаю на работу, где изо всех сил буду изображать из себя ударника коммунистического труда и победителя соцсоревнования, а дальше? Дальше-то что? Опять сквозная мысль об окончании трудового дня, опять попутные забегаловки и опять червивка, ибо на что другое денег все равно никогда не хватает? И чего это я вообще-то пьянствую? И тут меня озаряет. Мною же, алкоголиком, легче управлять! Из меня веревки вить можно, козла отпущения делать можно, на моем горбу и в светлое будущее без напряга всяким «ответственным товарищам» ехать сподручно. Хрен со мной, коли загнусь по дороге, мое место тут же другой «простой и рядовой советский человек» заступит. А я, в конце концов что? Тупее «ответственных товарищей»? Все, завязываю! Хрен вам в уши, «дорогие товарищи» сверху донизу!
К грузину я не пошел, хотя голова пухла, и мозги плескались, будто какашка в проруби. И надо же такому случаю было стать: именно в этот исторический день мне обламывается премия аж в двести пять целковых за перевыполнение полугодового плана!
Обзваниваю друзей-собутыльников, назначаю встречу в «Бабьих слезах» (летнее кафе в городском саду), закупаю два ящика «Московской», на остальные пива и закуски. Собрались бухарики со всего города Белева. Толкаю речь. Мол, такое дело, братья мои забубенные! Бросаю пить и по данному поводу устраиваю отвальное торжество. Просьбица к вам: я укушиваюсь до потери пульса, а вы уж, будьте добреньки, коль не ухрюкаетесь до такой же кондиции, отнесите меня домой. И заклинаю вас, с завтрашнего утра и во веки веков ни один из вас никогда не предложит мне похмелиться и не спровоцирует на пьянку! И все! С тех пор и поныне во рту ни капли…
Иванович обречено глядит на закордонную бутылку, открывает кастрюлю. Коли б мы не сидели, поджав под себя ноги, могли бы запросто и скопытиться от ударившего по всем обонятельным и осязательным органам, по каждой клеточке истомившегося организма духа мировецкой нашей ухи.
Терпение лопается, но приходится соблюдать ритуал. Достаю из кармана туристический пластмассовый стаканчик с зеркальцем с наружной стороны донышка. Этому складному стаканчику цены нет! Мне его бабушка Татьяна подарила на мое пятилетие. Мальчишки в Горбачах завидовали страшно. Сохранил, вот! Друзья с должным почтением относятся к раритетной емкости и, в наши нечастые загулы по полной программе, выпивают исключительно только из него. По очереди. А я люблю разливать и обносить каждого этим стаканчиком. Никто кроме меня не умеет разливать с точностью до грамма. Атавизм, наверное…
Все! Жрем! Кушать, есть, питаться, а то уж и вовсе закрученно: – «принимать пищу» - будем после первых двух десятков ложек, а пока жрем, как положено любому нормальному мужику в любой нормальной стране. Давно уже подметил: мужик обязан быть культурным, вежливым, возможно даже утонченным. Но, братцы мои, не до бесконечности! Иначе он теряет стержень, перестает ориентироваться в сфере обитания, из добытчика, кормильца и защитника превращается в нечто несуразное, аморфное, вызывающее брезгливую жалость. Даже, блин, потомственные аристократки в конце концов напрочь отворачиваются от сюсюкающего студня, лишь номинально принадлежащего к мужскому роду. И заводят себе любовников из грубого сословия шоферов и садовников. Так и в нашем случае. Называя жратву непременно «приемом пищи», либо величая соседскую корову на «вы», мужчина рискует навсегда лишиться уважения, любви и почитания со стороны женщины. Рыбалка, между прочим, хорошее средство как от излишней, тем паче, слащавой утонченности, так и от хамства. От спеси тоже. Проверено.
Натрескались под кадык. Отваливаемся. Буквально. Как сидели вокруг кастрюли, так и повалились навзничь, ногами к кострищу, всем остальным на разные стороны света. Лепота сплошная, благорастворение в организме и душе. Лень даже веки сомкнуть. Пялимся в небо и таем, таем, истаиваем любовью к миру. Птички над нами кружат, солнышку радуются. Облачка легкие, пушистые, беленькие с розовой подкладкой, словно крылышки ангельские. И тишина. Такая завораживающая тишина, будто хрустальные колокольчики во сне звенят.
Просыпаемся ближе к вечеру. Вернее, первым продираю глаза я. И,.. здрастьте вам!, - над моей припухшей от жары и бессовестной обжираловки мордой лица нависает другая, не менее страхолюдная морда кирпичом.
- Шуруп! – машинально дергаюсь в сторону. – Ах ты, собака страшная! Ты чего людей пугаешь? А если тебя так-то? – я становлюсь на четвереньки, выпучиваю глаза и гавкаю во все горло.
Вячеславович и доктор, спящие рядышком, лицом к лицу, одновременно вздергиваются и стукаются лбами. Иванович, умудрившийся во сне перевернуться на сто восемьдесят градусов, бодает головой кастрюлю с остатками ухи. Слава Богу, не опрокидывает…
Шуруп смеется. Наверное, из всех пород собачьих только эрдельтерьеры и умеют смеяться. Всем телом, бродяга, смеется: лукавой мордахой, хвостиком-сарделькой, буро-рыже-коричневой шкурой своей, пританцовывающими лапами. Шуруп беспризорный.
Живет где-то в рощице. Он уже старый, а вот природной своей игривости не потерял. И не озлобился на весь белый свет. Видно, хозяева были людьми сердобольными, ласковыми и лишь какие-то трагические обстоятельства принудили их расстаться с добродушной собакой. Скорее всего и звали когда-то пса вовсе не Шурупом. Это Иванович его так окрестил и философскую платформу подвел. Дескать, в движке автомобильном шурупов не бывает, поскольку там они – как рыбе зонтик, вот и наш пес никому не нужен. Шуруп не обиделся, принял новое имя как данность, а Владимира Ивановича признал первейшим своим другом и наставником…
Иванович крутит пальцем у виска, давая понять, что я не очень-то дружу с собственными мозгами, и обращается к Шурупу:
- Ты где пропадал? С прошлой недели бомжуешь… Голодный, небось, как собака. Тащи-ка, давай, свою черепку, похлебочки налью.
Шуруп исчезает в кустах и через пару минут несется назад, держа в пасти мятую алюминиевую миску. Он эту свою «черепку» каждый раз в новую схоронку прячет, хотя, в общем-то, на нее из нас никто и никогда не покушался. Скорее всего сообразил Шуруп: подальше положишь – поближе возьмешь. Охотников-то за цветными металлами пропасть развелось. Неровен час…
Смотрим на Шурупа и в который раз умиляемся. Истинное слово – благородное создание. Ест аккуратно, не жадничает, не давится. Прямо-таки пример для подражания. Даже немножечко не по себе за нашу несдержанность в «приеме пищи». Хотя чего комплексовать-то? Имеем же право на расслабуху! Природой не возбраняется.
Разморило нас основательно. С трудом поднимаемся, плетемся осматривать свои удочки. У меня снова два карася. Тоже ленивые. Почти не трепыхаются. У мужиков пусто! Торопыги, блин. Схватят на ходу хлебный мякиш, намнут его кое-как, пока из дома до озера идут, и ловят потом рыбу на эту несуразность. Сами бы такую насадку ели… Я же готовлю хлебушек загодя и с любовью. Леля с вечера покупает свежий батон. Ни в коем случае не горчичный! Им только мышей травить, либо тараканов. Я беру мякиш батона и мякиш ржаного в равных долях, полчаса мну его руками, затем скалкой раскатываю в блин. Щедро посыпаю толченым жмыхом,
