«Однажды он взорвется!» И он действительно, в конце концов, незадолго до своей смерти разругался со Сталиным. Якобы назвал его негодяем. Все его сотрудники исчезали в тюрьмах, а он ничего не говорил. Литература гибла – он молчал…»
Дальше Виктор писал откровенно, зная, что в чужие руки письмо не попадёт:
«Я случайно увидел его на улице. Один, откинувшись на заднее сиденье «линкольна», он показался мне отделённым от улицы, от московской жизни, сведённым к алгебраическому символу самого себя. Он не постарел, но похудел, высох, с бритой костистой головой, покрытой тюбетейкой, с заострёнными носом и скулами и запавшими, как у черепа, орбитами глаз. Аскетичный, бесплотный персонаж, в котором живо лишь стремление существовать и мыслить. «Возможно ли такое, – задавался я вопросом, — чтобы на шестидесятом году жизни человек высох, стал бесплотным, окостеневшим, как глубокий старик?» После этой встречи я попытался увидеться с Алексеем Максимовичем, но его секретарь (из ГПУ), здоровенный тип в пенсне, ничтожество с донельзя подходящей фамилией Крючков, закрыл передо мной дверь…»
Это письмо Балабанова получила в мае, а 18 июня 1936 года Максим Горький скоропостижно скончался. В официальном некрологе, который напечатали на первых полосах центральные газеты, сообщалось, что «буревестник революции и верный друг всех советских граждан скончался от воспаления легких». Среди тех, кто нёс урну с прахом к Кремлёвской стене, был и Сталин.
А на следующий день – случайно ли это? – открылся первый из «московских процессов». Судили 16 видных революционеров, в том числе Григория Зиновьева, Льва Каменева и других видных товарищей. Всех обвиняемых суд приговорил к расстрелу. Никого из них она не оплакивала.
Недели через две Анжелика узнала, что скончался её бывший начальник по наркомату иностранных дел Георгий Чичерин – уникальный дипломат и кристальной честности человек. А вскоре в канцелярии Балабановой раздался телефонный звонок.
– Мне нужно с вами встретиться, чтобы передать предсмертную просьбу от Георгия Васильевича, – сказал приятный мужской голос. – Только разговор этот сугубо приватный. Если не возражаете, я заеду за вами, куда скажете.
Они долго петляли на машине по городу. Наконец в лесопарке мужчина пригласил Анжелику прогуляться.
– Спасибо, что не спрашиваете моё имя и верите мне, – начал мужчина. – Чичерин очень уважал вас и жалел, что вы отказались стать послом в Италии. Ему тяжело жилось последние годы. Георгия Васильевича окружало плотное кольцо провокаторов и шпионов, не давали ему работать и спокойно жить. Поэтому он и просил передать, что в вашем окружении тоже появились кремлёвские агенты. Копии всех документов, касающихся Четвёртого Интернационала, вся переписка с Троцким – ложатся на стол Сталину. Будьте предельно осторожны – это просьба Чичерина.
– Известно, кто эти люди?
– Пока нет. Кто-то из близкого окружения Льва Седова, старшего сына Троцкого.
Они замолчали. Потом мужчина сказал раздумчиво:
– Вы же с Горьким дружили? Вся обслуга писателя работала на НКВД, любой его шаг тоже докладывался Сталину. Писатель стал опасным, заставить его молчать никак не получалось. Ликвидировать, но бескровно – так приказал хозяин Кремля. Существовала специальная лаборатория, где экспериментировали с опасными вирусами. Видимо, один из них и занесли в дом Горького. Заболел повар, его жена, горничные. Им поставили одинаковый диагноз – ангина, увезли, машину после этого долго мыли. От конфет, которыми его угостили, умер один из секретарей Горького…
– Это просто чудовищно! – вскрикнула Анжелика.
– Это страшная, жуткая правда, но – правда. В истории болезни Горького обнаружена записка, в которой упоминается некая вакцина, – незнакомец продолжал вышагивать, глядя перед собой. – Её якобы ввели больному писателю. Назавтра у него пошла кровь горлом, и он скончался. Отравление – при вскрытии легкие были, как камень. И будто бы генсек за день до этого вызвал Ягоду, сказал: «Горький умер. – Когда? – Вчера». И Ягода вышел из кабинета. Вот так…
Мужчина высадил потрясённую Анжелику на автобусной остановке. Попросил ни с кем не делиться. Да она и сама никогда не занималась таким «дележом», предпочитала прокручивать любую информацию ночами в голове и лишь потом принимать решение. Кое о чём из разговора с таинственным незнакомцем она догадывалась. Да и Маргарита Росмер на днях прошептала ей тайно, без свидетелей:
– У меня последнее время такое чувство, что за нами кто-то шпионит. Уж поверьте! Мы с мужем такую школу нелегальной работы прошли, что за километр чувствуем предателей…
А через пару дней Балабанова впервые заметила слежку и за собой. Оказалось, это так страшно – ужас! Два угрюмых типа в каких-то клетчатых пиджаках и «гороховых» тёмных брюках, меняясь каждые десять минут, следовали за ней по пятам, словно тени. И ты тоже уже не человек для них, а тень, живой труп. Куда бы Анжелика ни заходила в магазины, один из преследователей обязательно ждал её у выхода. На Елисейских полях она пыталась оторваться от них в торговых рядах и вышла с другой стороны – филёр уже стоял там.
Она отказалась от всех намеченных встреч и, усталая, пошла домой. Шпики проводили её до подъезда, уселись в автомобиль, решив караулить до утра.
Анжелика до рассвета не сомкнула глаз. К утру решилась. Заказала такси и, не обращая внимания на «хвост», поехала в полпредство СССР.
Полпред Потёмкин принял её в своём шикарном кабинете. Усадил в мягкое кресло и первый спросил:
– А помните, как мы – Надежда Константиновна Крупская, вы и я – обсуждали в «Национале» программу единой трудовой школы? Почти двадцать лет прошло, столько перемен…
Заметив, что гостья не может отвести взгляд от фотографии на его столе, сказал доверительно:
– Я ведь до Парижа два года был полпредом в Италии. Уверяю вас, если бы не сложившиеся дружеские отношения с Муссолини, вряд ли бы мы подписали с ним договор о дружбе и ненападении. Он и подарил мне своё фото с надписью на память.
– Можно взять в руки, посмотреть поближе? – спросила Анжелика тихо.
– Да конечно! – хозяин кабинета передал ей рамку с фотографией и слегка улыбнулся. – Он ведь тоже, как и вы, был редактором «Аванти!».
…Надо же! Те же глаза, тот же горящий взгляд, те же жёсткие губы, огромный крутой лоб. На неё смотрел человек, которого она знала с юношеских лет, про которого неоднократно писала с неизменным презрением. И от лица этого мрачного, чем-то обиженного человека она сейчас не могла оторвать глаз.
– Я хочу уехать отсюда. Как можно скорее, – едва разжав зубы, смогла произнести Анжелика.
– Вот как? И куда же?
– В Соединенные Штаты, – она вернула портрет. – Вы поможете мне?
– В Штаты стало намного сложнее. Квота на русских иммигрантов теперь просто мизерная из-за событий в Испании. Очередь большая, придётся ждать. Попробую переговорить с коллегой Трояновским – вы ведь тоже знаете его?
– Нет, мы не знакомы, но слышала о нём немало хорошего.
– опробую максимально ускорить. Но – не обещаю. Если получится, немедленно дам вам знать.
В секретариате полпредства Балабанова оставила все необходимые документы. Всё, назад пути нет. Остаётся только ждать.
Ждать пришлось недолго. В августе Троцкий был заключён под домашний арест в своей «гостеприимной» Норвегии. «Демон революции» бомбардировал заграницу просьбами о политическом убежище, но везде получал отказ. Цезарю оставалось ожидать, когда в его дом войдёт Брут. Единственное, что он успел сделать, – попросил сына Льва спасти свой архив, передать часть документов в парижский Институт исторических исследований, что на улице Мишле. Знали об этом только три человека.
А в ночь на 7 ноября (понятно, что не случайная дата!) взломщики разрезали автогеном металлическую дверь, проникли в Институт и похитили документы Троцкого. Естественно, что свидетелей не нашлось.
Девятого ноября Балабановой сообщили, что въездная виза в США получена. Пароход уходит из Гавра в полдень двадцатого. Она успела по-доброму со всеми попрощаться. Написала письмо и Троцкому, знала, что Маргарита Росмер найдёт возможность передать ему.
Перед самым Рождеством, уже в Нью-Йорке, Анжелика купит у гостиничного портье газету и узнает, что русского «демона революции» Троцкого согласилась принять Мексика. Он уже на пути к американскому континенту.
Балабановой очень повезло с жильём. В комитете помощи репатриированным нашлись люди, которые знали её фамилию по социал-демократическому движению. Они предложили ей отдельную квартирку в небоскрёбе на 59-й улице. Честно предупредили, что это хоть и самый центр Манхэттена, «центрее не бывает», никто не хочет туда селиться, потому что там нет спальни, только одна вытянутая, как пенал, комната. Зато дешево, и Центральный парк рядом. Анжелика, не раздумывая, согласилась. Ей 59 лет, и улица 59-я – это добрая примета. Такой вот приятный новогодний подарок от «дяди Сэма».
Едва устроилась, не раскладывая вещи, пошла гулять по городу. Первое, что её поразило, – люди. Они улыбались. Улыбались всем встречным – как в деревне! Видимо, они были счастливы, что кончилась Великая депрессия, что жизнь прекрасна, и это радостно и удивительно. Город сверкал праздничными огнями, у Рокфеллер-центра гигантская ёлка переливалась всеми цветами радуги, в Таймс-сквере стеклянный шар отсчитывал последние часы уходящего года.
А в Советском Союзе 37-й год начался со второго «московского процесса». Судили Карла Радека и ещё шестнадцать человек. Того же ранга.
Анжелика очень часто сталкивалась с Радеком по работе в наркомате иностранных дел. Именно он первым сообщил ей о победе революции. Это случилось в Стокгольме в октябре семнадцатого. Карл всегда был для неё необычным психологическим явлением, но никогда – загадкой. Как личностью им одинаково восхищались и одинаково презирали. Он сам называл себя плохим оратором и блестящим журналистом, вульгарным политиком и – он легко соглашался – безнравственным человеком. «Точно так же, как есть люди, не различающие цветов, Радек не воспринимал моральные ценности», – так Анжелика писала позже о своём бывшем начальнике, секретаре Коминтерна.
Этот невысокий, щуплый, но юркий, беспокойный и язвительно-остроумный мужчина был душой любой компании. Рыжие бакенбарды, неизменная трубка, удивительная способность разговорить и рассмешить любого, стать лучшим другом для смертного врага – вот что такое Радек. «Амикошонец, босоногий мальчик-бродяга», – так наверняка отозвался бы о нём папахен Исаак Балабанов, царство ему небесное.
При всём своём фиглярстве-фамильярстве Карл Радек пользовался у женщин невероятным успехом. И сам любил всех, а красивых особенно. И посмотреть любил, и по-взрослому уболтать. Сейчас его, наверное, назвали бы креативщиком. А в то время, в середине двадцатых, – естественно после смерти Ленина, который уж точно бы не допустил такого – Карл придумал движение «Долой стыд!» Обнажённые парочки спокойно ходили по московским улочкам. На женщине из одежды были только серёжки, у мужчины – только плакат с этими бесстыдными словами.
А сам с Ларисой Рейснер любовался этим зрелищем из
