Объемный электродвигатель, что вахта за вахтой исправно тянул резину черной ленты с вереницей коробов на ней, загудел натужно и мощно, неумолимо приближая первый короб с замороженной рыбой, который уже через полминуты провалится в трюм.
Эти полминуты, когда едет по длиннющему транспортеру, чуть ныряя на каждом ролике под лентой, первый увесистый короб!.. Какой поток мыслей стремится впереди него, подминая одна другую, и главная среди которых: «Да зачем же ты, дурак, однажды в море сунулся! Спал бы себе еще на печке сейчас!».
Прочь минутную слабость!
Поднявшись с лавки, отважный трюмач лихо, как люк танка, откинул крышку трюмного лаза и ступил на отвесный трап.
Мороз привычно ущипнул щеки.
Я любил трюм!
Любил его мужскую суровость, любил это преодоление, когда каждый раз всего лишь полчаса отделяют теплую постель от мороза под тридцать. Любил его честность с этой тяжелой и грубой, но такой мужской работой. Любил эти увесистые короба (что сплошь и рядом оказывались не под силу и более дюжим), что съезжали один за другим по стальному лотку, а я – короб за коробом, как кирпичик за кирпичиком – городил из них монолитную стену.
Любил трюмное одиночество, в котором никто не стоял над душой, а только я один на один со своей работой, в которой каждый день надо твёрдо брать за рога! - и с мыслями своими многочисленными, разношерстными: то мрачными и тяжкими сначала, то всё более светлыми и радостными, переходящими и в радужные мечты подчас ( этот час наступал неизменно ближе к концу вахты).
Любил даже сам мороз, сурово выгонявший из трюма не слабых телом, но слабых духом.
Правда, порой, здесь приходилось тяжело. Но когда короба летят один за другим, и невозможно улучить миг, чтобы сбросить отсыревшую фуфайку, давая доступ морозцу к распаренному от бешеного ритма работы телу; когда, напротив, мерзнешь как лисий хвост, обалдевая от мысли, что прошло лишь сорок минут с начала вахты и впереди еще семь с лишним часов такой каторги; когда, наконец, уныло оглядываешь обширный, как футбольное поле, трюм, памятуя, что не единожды еще предстоит его заполнить - нужно срочно романтизировать ситуацию! Представить, к примеру, что ты не трюмный матрос, швыряющий короба, а аляскинский старатель, день за днем в трескучий мороз намывающий золото. А что не сделал состояния пока - так ведь не каждому везет! Джек Лондон, к примеру, тоже в этом занятии не преуспел. А на этом плавучем «прииске» полностью не прогоришь - худо-бедно, а восемь-десять «зеленых» в сутки щелкает.
И кроме трюма судового у меня, в общем, тогда ничего в жизни не было. Жил я между рейсами у друга, что милостиво пустил меня однажды на порог, да по правде говоря, не знал уж, как поделикатней выставить. Поэтому, на берегу я старался пробыть как можно меньше, подольше задерживаясь в морских рейсах – так и кантовался.
Отчий же дом в родном городе был теперь в другом государстве, в котором меня, русоволосого, вряд ли ждали.
Но при всем том, у меня были силы души радоваться каждому новому морскому рассвету и вера в то, что все в конце концов образуется, наладится, станет хорошо и правильно, и всем нам счастливо! Я и родителям писал всегда в последних строчках нечастых писем непременное твердил свое: «Прорвемся!». И твердо верил – что шаг за шагом упорно двигаясь к цели, как короб за коробом разбирая многотолщную глухую стену, я обязательно разгребусь-таки, доберусь до яркого лучика спасительного света – как же могло быть иначе!
