Roman]Нет, теперь довольно! С этим документом в руках он пойдет сейчас же домой, перевернет его вверх дном, он выведет все на чистую воду, и если его жена права, если все это штуки его милой родственницы, с которой он никогда не имел ничего общего и которая вот уже столько лет тяготеет над ним, над его семьей, как раковая опухоль,
как ненужный, смердящий и гноящийся нарост, то он ей покажет! Он выкинет ее из дому, как жалкую тварь, как шелудивую собаку, и не будет чувствовать ни малейшего упрека совести, ни малейшего сострадания!
Он оделся и поехал домой.
С невыносимою болью в левой стороне головы, задыхаясь -- от скорой ходьбы по лестнице и от гнева, он вошел к своей жене. Она сидела у письменного столика, рыжая, в красном бархатном капоте, обнажавшем ее шею и локти, и, склонившись у зеленого абажура, что-то писала.
Он подошел к ней и положил перед нею записку тещи.
-- Что ты об этом скажешь? -- спросил он ее и зашагал ковру.
Тася повернула к нему голову и, не поднимаясь с места, молча и серьезно стала следить за ним глазами.
-- Как тебе нравится эта записка? -- вновь спросил он ее.
Тася не отвечала. Она взяла записку, скомкала ее, не читая, и бросила под стол.
-- Вы сегодня унизились до шпионства... -- сказала она наконец. -- Как это красиво! Вы стали подглядывать за своей женой, стали осведомляться о ней и о вашем сопернике у чужой прислуги... Теперь вам остается только подкупить кучера и начать перехватывать письма жены... Что ж? Желаю вам успеха...
Кровь бросилась Карпову в лицо.
-- Тася! -- воскликнул он. -- Я встретил тебя на улице с этим господином, и если бы твоя мать не стала лгать мне...
-- Ах, довольно!.. -- сказала Тася. -- Избавьте меня от мелодрамы...
Она встала, выпрямилась во весь рост, оперлась рукою о стол и продолжала:
-- В сущности говоря, чего вы хотите от меня? Объяснений? Извольте... Я давно искала этого случая, так как скрываться от вас и воровать было тяжело и для меня самой. Вы желаете знать, люблю ли я вас? Нет, не люблю! Нисколько! Даже больше -- я ненавижу вас...
Впрочем, успокойтесь: я ненавижу не вас лично, а в вашем лице мне противна эта власть мужа, этот вечный страх перед вашим правом надо мной, этот кошмар в виде закона и общественного мнения, которые всегда останутся на вашей стороне. Что еще?
Карпову показалось, что под ним провалился пол.
-- Значит... значит, ты любишь его? -- задыхаясь, прошептал Карпов.
-- Да, я люблю его... -- спокойно отвечала она и опустила глаза. -- Что дальше?
Все помутилось у него в глазах. Сердце его не забилось, а, наоборот, расширилось так, что, казалось, не могло уже помещаться в груди, в висках застучало, точно молотом кто-то стал бить по больной стороне головы.
-- Так ты не любишь меня? -- прошипел он и сделал несколько шагов вперед. -- Так ты... ты любишь другого?
-- Да, я люблю другого... -- так же спокойно ответила она.
Он близко подошел к ней, взял ее за плечи и, сжав губы и сверкая безумными глазами, говорил:
-- Так ты любишь другого?.. Так ты любишь другого?..
В глазах у него замелькало, он больше уже ничего не понимал и чувствовал только, как его руки с ее плеч соскользнули ей прямо на горло. Уронив стул, они оба повалились на пол и стали барахтаться на ковре... Позабыв себя, он придавил ей коленом грудь и слышал ясно, как захрустели ее ребра...
И если бы в эту минуту не вбежал в комнату тот, кому меньше всего следовало бы видеть эту сцену, то дело окончилось бы, вероятно, гораздо безнадежнее, грубее...
-- Мама! -- взвизгнул Борис. -- Мама! Мама!
-- С мамой дурно! -- закричал отец. -- Принеси скорее воды!
Чувство порядочности заговорило вдруг в душе у Матвея Ивановича. Ему сделалось невыносимо стыдно и захотелось каяться, просить прощения... Он схватил жену за талию, трепал ее и со страхом повторял:
-- Тася!.. Тася!.. Да очнись же!.. Боже мой, что я наделал!
Вбежала теща, прислуга... Засуетились, послали за доктором, забегали с водой и нашатырным спиртом, и когда Тася очнулась и пришла в себя и когда блуждающим взором она обвела вокруг и глаза ее остановились на муже, то и для тещи, и для самого Карпова стало ясно,
что паутина их семейной жизни порвана навсегда и бесповоротно и что никакой уже мастер на свете ее не починит никогда.
С чувством невыразимого стыда Карпов вышел из комнаты, и это был его последний выход, как хозяина дома. С этого дня он поселился в гостинице, и с этого же дня его жена стала уже открыто принимать у себя Леонтьева.
Каждый день Карпов подолгу ходил взад и вперед около дома, стараясь увидеть своего сына, и как раньше его жена воровала у него свои свидания с Леонтьевым, так теперь он воровал у нее свидания с сыном. Положение становилось двусмысленным и подчас просто доводило его до отчаяния.
Он отлично знал, что все права на его стороне и что стоит только ему пожелать -- и его ребенок будет около него. Но боязнь разлучить ребенка с матерью, которую -- он знал это -- ребенок так же любит, как и его самого, а главное, сознание, что он на волос находился от преступления, окончательно лишили его энергии.
И для того чтобы повидаться с сыном, он снисходил до унижения подкупать няньку, зная, что этим молчаливо признает за собою то, что именно он, отец, составляет причину раздельного жительства с женою. И если бы он с первого же раза без всякой жалости выгнал свою жену вон вместе с ее матерью и оставил сына при себе, то это было бы гораздо законнее и, пожалуй, справедливее, чем то, что он заварил теперь своим молчаливым уходом из дому... Ах зачем, зачем он дал волю этой вспышке ревности, зачем не сдержал себя? И если бы его жена бросилась к нему с просьбами простить ее, он уверен, что все обошлось бы благополучно и не произошло бы того, что произошло.
Но она гордо встретила его, и ее ответы показались ему настолько обидными и циничными, что все его существо запротестовало...
"Ну а если бы этого не случилось? -- думал он. -- Могли ли бы мы продолжать нашу совместную жизнь? Разумеется, нет! Жить вместе, есть за одним столом и каждую минуту, каждое мгновение сознавать, что тебя ненавидят и что ты составляешь собою помеху для чьего-то счастья... Как это ужасно!"
И если бы жена стала требовать от него развода, неужели бы он во имя одной только идеи ненарушимости брачного союза отказал бы ей в разводе? Конечно, нет... Ведь если бы полюбил он, а не она, то, вероятно, он считал бы себя правым и, наверное, теперь рассчитывал бы на ее согласие на развод.
Наступила весна, прилетели скворцы, и все потянулись на дачи: Татьяна Гавриловна с Леонтьевым тоже уезжали на дачу, куда-то далеко в Финляндию, и увозили с собою и Бориса. Накануне отъезда нянька тайком привела его к отцу прощаться.
-- Папка, поедем с нами! -- умолял его Борис. -- Без тебя мне скучно... Я буду послушный, не буду баловаться... А если ты насчет Егора Александровича, то ты, папа, его не бойся! Поедем, папа!
-- Нельзя, Борька... -- отвечал отец. -- Вырастешь -- тогда поймешь... Ты вот лучше перекрести меня и... обними. Вот так!.. А теперь прощай!.. Мама ждет.
-- Пойдем, папа! Я тебе покажу, каких мне солдатиков подарил Егор Александрович.
Они уехали, и Карпов остался один-одинешенек. Номерная жизнь, тоска по своему углу, по своему письменному столу, желание видеть около себя своего ребенка стали уже утомлять его, и ему захотелось переменить свою жизнь и начать жить по-старому. Несколько раз он принимался за письмо к своей жене,
прося ее войти с ним в переговоры, но всякий раз против этого восставало сознание им своей правоты, и дело откладывалось раз за разом.
Как-то в середине июня он ехал по делу в уездный город. Ехать пришлось на лошадях. Проезжали через какую-то деревню, где около покосившейся набок скворечни была счастливая суета. Вывелись молодые, запоздавшие скворцы и приучались летать. Заходило солнце. Старый скворец сидел на жердочке,
распустив крылья и перебирая перья клювом, а молодежь по параболе перелетала со скворечни на дерево и с дерева на скворечню.
"Вот он сделал свое дело, -- подумал Матвей Иванович про скворца. -- Он произвел на свет и вырастил целую кучу себе подобных, и за их воспитанием некогда ему было и вздохнуть. И теперь все они улетят в теплые страны и, возвратившись, вновь займутся рождением себе подобных, их воспитанием, добыванием пищи.
И вечно они заняты, вечно веселы, жизнерадостны, поют... А мы с Тасей родили одного только Бориса. Мы боимся теперь его потерять, боимся каждого его лишнего чиханья и не знаем, как его поделить. Вечно хнычем, вечно чего-то желаем и оттого, что имеем много свободного времени, портим жизнь и себе и другим.
И если бы мы, как вот эти скворцы, осуществляли, не мудрствуя лукаво, естественный закон размножения, если бы мы рождали каждый год и если бы за воспитанием детей -- массы детей -- нам некогда было и дохнуть, то никакие Егоры Александровичи не полезли бы нам в голову и самая мысль о раздельном жительстве показалась бы нам смешною...
Желая сберечь нашу молодость, мы остерегались иметь детей... Ах, какая это была ужасная, роковая, непоправимая ошибка!
Возвратясь домой, он застал у себя тещу, Анну Михайловну. Она дожидалась уже более часа и, увидя его, прослезилась. Она была одета во все черное, с черным крепом на шляпе. Увидев этот траур и то, что она плачет, Карпов испугался и спросил ее, не случилось ли чего-нибудь серьезного?
-- Нет, Матиас, -- отвечала теща. -- Этот креп я ношу по поводу ваших отношений...
Ему стало противно, и, чтобы поскорее избавиться от нее, он спросил ее, что ей нужно?
-- Дорогой мой, -- сказала она и приложила платок к глазам. -- Не скрою от вас, хотя и знаю, что для вас это будет тяжело выслушать... Но успокойтесь, приЗнте - ваше мужество к себе на помощь.
-- Да скорей! Не тяните, пожалуйста!
-- Тася беременна... Она так любит своего Форжа, бедное дитя! Она надеется на ваше великодушие и просит у вас развода... В противном
