На Родину ("Записки об Иордании")

             

Длииинные тени побежали от гор, солнце из бесформенного ослепительного пятна стало идеально круглым и красным, а небо вокруг него по цвету стало похожим на спелый абрикос, когда впереди замаячили постройки города, словно выросшего из красно-серой пустыни.
Русский бы сказал «выросшего, как гриб», но Абдулла был бедуином, а потому грибов никогда не видел, тем более не видел, как они растут. А его русская жена Маша видела. И так и подумала, когда на горизонте, словно бугорки или почки набухли постройки Акабы.
Она увидела их раньше мужа, потому что тот ехал на осле и вёл в поводу верблюда, на котором сидела Маша, прижимая к груди младенца, сына, что родился только вчера, прямо в бедуинском шатре, посреди Иорданской пустыни.
Роды у неё принял муж, сам, потому что давно уже знал, как это делается. Ведь вчерашний мальчик был уже девятым их ребёнком. И единственным…
Потому что все предыдущие  дети не доживали и до полугода. Видно, полюбилась кровь Абдуллы, смешавшаяся с русской кровью, Аллаху, потому и призывал он ангелов непорочных к себе на небо. Так Маша думала, всякий раз впадая в тихое отчаяние и оцепенение после смерти очередного ребёнка.
Они поженились с Абдуллой ещё в России, когда вместе учились в Астрахани, в инженерно-строительном институте. А когда закончили, то Маша отправилась на родину мужа, в Иорданию. Прилетели в Акабу, где их ждали с верблюдами родственники мужа, а потом приехали в пустыню, и  Маша поняла, что училась зря. Здесь время остановилось уже несколько веков назад. Семья мужа – бедуины, пасшие лопоухих пёстрых коз и кочевавшие по всей пустыне.
Мужа Маша любила, по-настоящему, но тосковать начала уже с первого дня. Вечерами выходила из шатра, поворачивалась лицом на север и подолгу стояла так, стояла до тех пор, пока ей не начинало  казаться, что оттуда веет прохладой и будто даже пахнет снегом.
Углук, тощий пастуший пёс с большими арабскими глазами, лежал у её ног, а она гладила его, гладила, вздыхала и всё смотрела на север до тех пор, пока там можно было хоть что-то разглядеть в стремительно сгущавшейся темноте. Хотя, что можно разглядеть в пустыне даже днём! Бурая земля, изредка всхолмлённая и небогато украшенная маленькими островками тощей зелени. И над всем этим – ослепительное пятно солнца, которое здесь не имеет очертаний на протяжении всего дня. Это просто – самая яркая часть неба. Только рано утром и поздно вечером становится оно идеально круглым и красным, как на видовых фотографиях, которые так любят в качестве заставок в своих компьютерах на рабочий стол люди, живущие далеко на севере.
А потом стали рождаться дети. Один за другим. И смотреть на север стало некогда. Маша, кажется, привыкла к этой простой, в сущности - примитивной жизни. Мужем Абдулла был замечательным. Машу берёг и, как мог, заботился о ней.
И в этом было счастье, которое растянулось во времени и… пустыне, истончилось в нитку, затем – в паутинку, а потом и совсем исчезло. И Маша просто перестала жить. Она терпела. Сама не зная, для чего.
Дети рождались, и вместе с ними рождалась надежда на то, что с ними  в дом придёт счастье. И всякий раз, со смертью очередного младенца, умирала и надежда, возрождаясь чуть более слабой с рождением следующего.
А вчера, после того как родился девятый сын, и Абдулла сделал всё как и полагается и подал младенца матери, она, заглянув в лицо своего нового сына, вдруг заплакала и, обращаясь к мужу, взмолилась, да так горячо, словно молилась во храме:
- Абдулла!.. Отпусти нас в Россию!! Сохрани жизнь хотя бы этому нашему сыну, не позволь и ему превратиться в бесполого светлого ангела, который будет служить твоему Аллаху!!! Потом, если захочешь, ты будешь приезжать к нам. Или мы вернёмся к тебе… когда-нибудь… когда мальчик окрепнет и вырастет. Я буду растить его и рассказывать, какой замечательный у него отец, и как ждёт он своего сына там, далеко в пустыне!..
Муж долго молча сидел на корточках рядом со своею русской женой и только что родившимся сыном, тоже наполовину русским. Смотрел поверх их голов за приоткрытую полу шатра, видел, как падает за далёкие горы румяное солнце, и думал. Об ангелах ли, об Аллахе, воле которого должен быть покорен каждый мусульманин, о будущем ли, которого, в сущности, нет, потому что здесь, в этой точке мира, оно смешалось с прошлым и перестало быть временем вообще.
Потом вздохнул как-то долго и в несколько тактов. А затем, всё так же, не глядя на самых дорогих его сердцу людей, ответил:
- Поезжайте… Не держу… Аллах, думаю, принял от нас уже достойную жертву…
Рано утром Абдулла покрыл белого верблюда ковром, приторочил к его спине всё необходимое, что может понадобиться людям на день пути в пустыне, усадил жену с сыном. Сам же сел на маленького чёрного ослика и направил свой крошечный караван на юг, к городу на море, куда прилетали самолёты из далёкой холодной России, которую он уже успел забыть, после того  как вернулся на родину.
Последним в их караване бежал Углук, свесив язык на бок и опустив долу свои арабские глаза.

И вот поздно вечером город вырос перед ними. Абдулла остановил  караван. Уложил верблюда и помог Маше с младенцем сойти с него на землю:
- Дальше ступайте сами. Я не стану входить в город. Здесь и простимся…
Потом обнял жену за плечи, поцеловал в лоб, а затем провёл ладонью по лицу сына, будто был слеп. Пальцы его при этом дрожали, словно стараясь запомнить лицо ребёнка. Молча развернулся и, ведя в поводу чёрного осла и белого верблюда, отправился к себе домой, в пустыню. Потом вдруг остановился, через плечо обернулся к своей теперь уже бывшей семье и прокричал:
- А мальчика назови Хуссейном, в память о моём отце!.. Слышишь? Хуссейном!!.

Женщина, прижимая младенца к груди, постояв, тоже пошла, но только – в сторону города…

… Углук долго сидел на ставшей уже почти чёрной от наваливавшегося  мрака земле и всё поворачивал голову то в одну сторону, то в другую. Потом встал, медленно,  словно размышляя, и потрусил, всё ускоряя шаг,  к себе на Родину, в пустыню…