И был бы я среднестатистическим счастливым человеком, если бы только – «дом – жена – работа – дача», если бы не одно существенное обстоятельство: у меня ещё и дети есть. Да не просто дети, а дочери. Две штуки. Разница между ними - год. Лизка старшая и младшая, значит, Катька. То есть, Елизавета и Екатерина. Прямо как императрицы наши русские, а для меня так даже и ещё важнее.
Именно «две эти штучки» и делают меня человеком не счастливым, а фантастически, феерически счастливым!
Начинаю объяснять, почему. Вы только не уходите и не отвлекайтесь. Отложите в сторону все свои дела и слушайте, ибо дел всех всё равно не переделаешь, а важнее дела, чем дети наши, нет в этом не самом худшем из миров.
Во-первых, они у меня (разумеется!) красавицы. А как же иначе-то! Обе русые, с толстенькими косами, туго заплетёнными. Одна синеокая, а у другой – как у меня прямо: глаза по цвету на чай похожи. Это у младшей, Катьки.
Во-вторых, … Э! Да что я тут пальцы-то загибаю!! Во-вторых, в-третьих, и в-сорок седьмых, люблю я их просто. Просто потому, что они мои дети. А не любить детей нельзя. Или, всё же, можно? Вы таких, ну тех, которые не любят, встречали? Я? Нет. Не бывает таких, если они люди, а не… ну, такие, которых иногда по телевизору показывают.
«По улицам Слона водили, Как видно напоказ – Известно, что слоны в диковинку у нас…» Вот и такие, которые к детям равнодушны, - редкостные мутанты на земле.
Перехожу от общих рассуждений к фактологической части своего повествования.
Так вот, девицы наши нас с женой уже давно поделили. Лизка – дочь мамина, а Катька (та, у которой глаза, помните, какого цвета?) – «папусенькина», то есть, моя.
Семейство-то у нас дружное, заботливое, сплочённое, но всё же – поделили. И каждая за «своим родителем» бдительно присматривает.
- Кать, пойдём на кухню. С мамой блины будем печь.
- Нет, Лизочкина, у нас с папой кран в ванной текёт, и мама уже нас пилить замучилась: когда да когда почините. А папа же у нас, сама знаешь, без меня и не справится совсем.
И начинаем заниматься каждый своим делом.
Я лежу под умывальником и точно знаю, что Катька – рядом. Но не слышу её. Потому и спрашиваю:
- Катюшка, ты здесь?
- Ага, пап, а то где же.
- А почему молчишь, не дышишь?
- Это чтоб тебе не мешать…
Но тут же, на всякий случай, бурно и шумно вздыхает.
Через какое-то время сообщает:
- Ой, пап, я чё-то, кажется, в туалет захотела. Ща, быстренько сбегаю.
Потом подумала немножко и заорала через распахнутую дверь, из-за которой запахи блинов уже несутся:
- Ли-и-и-за! Ли-и-и-зка! Иди папе помоги, я пока в туалет сбегаю!
Через мгновение на пороге появляется старшая. Катька, прежде чем упорхнуть по неминучей нужде, наставляет неопытную сестру:
- Смотри, если папа скажет «крестовую» - это значит – отвёртка. Дашь вот эту, с крестиком на носике. А если скажет «плоскую», то, значит, вот эту. Смотри не перепутай! Это важно. Это не то что у вас там с мамусенькой – «блины – поварёшки».
Вечером, перед сном, не мы с женой к ним, а они в нашу комнату приходят, чтобы проститься на ночь. Когда уже пожелали спокойной ночи, Катька обращается к матери и грозит ей крохотным пальчиком (кажется, и палец у неё – мой!): «А ты, мамусенька, гляди, не читай долго, а то папе завтра же рано вставать и весь день работать. Устаёт он очень сильно. Конечно, на него на одного целые три женщины. Ладно хоть я: помогаю ему. А вы с Лизкой просто живёте с нами…»
И обе отбывают в «свои пенаты», чтобы нырнуть в объятия Морфея.
Уже в первом, кажется, классе Катерина у меня как-то спрашивает:
- Пап! А чё, все мальчишки, что ли, такие дураки, как Вовка прям? На перемене ходит прям за мною и ходит, ни с кем поговорить даже не даёт. А сам молчит и пуговицу у себя на пиджаке крутит и крутит. Я ему говорю: «Ну, Вовка, чё ты за мною ходишь-то?» А он, главно, отвечает: «Не твоё дело, Иванова! Хочу и хожу. И спрашивать тебя не буду!..» Я его тогда сама спрашиваю: «Ты хоть знаешь, что такое киянка?..» А он, пап, молчит и только глазами хлопает. Я и говорю ему: «Во-о-от! А ходишь ещё…»
Екатерина замолкает и начинает писать что-то у себя в тетради. Я жду продолжения этой, как вы понимаете, любовной истории. А она молчит! Я осторожно спрашиваю тогда:
- И что же Вовка?..
- А? – Катька словно очнулась. – Какой Вовка? А-а-а, Петров, что ли?
Я утвердительно киваю в ответ.
Катька снова склоняется над тетрадью и продолжает писать, но бурчит при этом:
- Да не знаю я, пап… Ходит всё и ходит… А сам даже и не знает ничего. Это потому, что мама его после уроков на скрипку водит…
Вчера вечером, когда мы с женой уже улеглись, и она традиционно надела очки, чтобы почитать перед сном, а сама что-то медлит, не спешит открыть книгу. Потом и говорит мне:
- Ты только не волнуйся, папа, но кажется, наша Екатерина выходит замуж…
Сон мой, даже не успев проститься, мгновенно улетучился, и я почти ору:
- Как замуж? Она же маленькая! И Лиза ещё «холостячка» у нас, а она – старшая.
У жены на всё всегда готов ответ. Нет, Катька, видно, была права, когда говорила, что все мальчишки дураки! А я, хоть и давно уже бывший, но всё же мальчишка:
- Какая же она маленькая, папа! Ей двадцать два уже скоро. А Лиза… Что же Лиза? Ей всё время некогда: взялась вон третий язык учить…
Меня ответ её слабо убеждает, и потому уже почти кричу:
- За кого хоть замуж-то?
Жена делает недоумённо круглые глаза и отвечает:
- Как за кого? За Вову, конечно, Петрова. Он ведь за нею с первого класса всё ходит и ходит…
И тут я понимаю, что – точно, за кого же ещё. Но неожиданность такого известия переварить всё никак не могу, а потому уже кричу:
- Какой, к чёрту, Вовка Петров! Он даже не знает, что такое киянка!! А я-то как же теперь?..
