Он очень любил оставаться в тишине, один на один со святыми ликами. Подолгу смотреть на них, зная заранее каждую деталь и лика, и одеяний, но всё равно возвращаться к каждой, чтобы понять все мысли святых. Это было неправильно, это могло быть расценено как гордыня, если бы кто-то проведал о его размышлениях, но он умел хранить тайны.
Недаром ему так доверяли на исповедях. Не просто так и он сам держался от повышений по службе, хотя были, чего уж таить, были шансы! К нему писали, но, не добиваясь успеха, вызывали к себе и даже снисходили – приезжали сами, уговаривали:
–Брат Конрад, ты должен следовать зову Святого Престола, твои навыки и знания пригодятся в столице.
–В столице обойдутся и без меня, а я позабочусь о душах моих прихожан, – ответ Конрада был неизменен.
–Святой Престол ждёт от тебя большего усердия! – пытались воззвать к нему, но и здесь он оставался неумолим:
–Я остаюсь слугой Престола, и от того, что я его слуга, а не интриган, я остаюсь здесь.
Откровенно обвинить в дезертирстве верного слугу Престола – брата Рудольфа Конрада, который действительно неотлучно был при своём приходе и имел безупречную репутацию, было неверным решением, да и сам Рудольф рассуждал правильно – в столице, даже в самих святилищах жил людской дух, а людской дух рождал интриги, и такому человеку как он, в интригах не было места. Это явно бы плохо кончилось, и гораздо удобнее было держать своего верного, но неуступчивого слугу в поле своей власти, но не приближать.
От него отставали на время, чтобы снова вернуться. Но Рудольф и не переживал на этот счёт – он знал, что если будет нужен Престолу, по-настоящему нужен, ради креста и святынь, а не ради междоусобицы, его призовут совсем по-иному и тогда он придёт.
А пока тишина, редкая тишина вечера, и лики святых. Рудольф всё пытался понять, что видит, что чувствует и что читает в этих взглядах. Иногда ему казалось, что он видит озарение, полное понимание мироустройства, а иной раз – растерянное умиление…
И об этом тоже не следовало никому знать, ведь это было хуже гордыни – это было размышление о людской сути святых. Но Конраду и не с кем было бы даже при желании поделиться мыслями.
–Святой отец! – тишина была недолгой. Как и всегда.
Рудольф покорно вынырнул из своих размышлений, обернулся к входу в святилище. У порога тряслась смутно знакомая женщина. Кажется, она появилась не так давно и держалась молчанием. Рудольф обратил на неё внимание во время первой же службы, увидел в глазах её скорбь и застарелую печаль, но не стал донимать вопросами. Он полагал, что каждый человек должен именно дойти в свой час до откровения.
–Добрый вечер, – поприветствовал Конрад. Он не торопился задавать вопросы – бледный и испуганный вид женщины говорили и без слов о том, что случилась беда, что нужна помощь, но какого рода помощь? Пусть расскажет сама.
–Святой отец! – она переместилась ближе, движения её были рваные, неуверенные, шаткие. – Вы знаете меня?..
–Если я не ошибаюсь, то вы входите в число моих прихожанок, – ответил Конрад, – вы жена Элиаса Ноа, верно?
Да, когда она оказалась ближе, Рудольф вспомнил её яснее. Вспомнил и её супруга – тихого, невзрачного Элиаса Ноа – мелкого городского торговца, он бывал в столице, пытался поднять там дело, но вскоре пришёл к выводу, что торговля в своём поселении будет выгоднее. Так и осел. Сказать что-либо о нём Конрад не мог, помнил одно – господин Ноа всегда делает пожертвования. Делал, правда, он это суетливо и неловко, словно бы стыдился…
–Да. Меня зовут Генриетта, – подтвердила женщина и стиснула свои руки, собираясь с мыслями. – Вы знаете – мы честно ходим на службы, честно вносим пожертвования и никогда не отличались ничем дурным. Вы знаете это, ведь правда?
–Мне такие факты неизвестны, – утверждать Рудольф Конрад не мог. Как служитель Святого Престола и слуга креста он хотел бы верить в порядочность всех и каждого, но как человек он прекрасно знал, что такое быть человеком, поддаваться чувствам и мыслям, подчиняться событиям и плетениям тёмных сил.
Но Генриетту такой ответ устроил.
–Помогите! – взывала она и нервно теребила пальцами свой плащ. Плащ безжалостно сминал её платье, но выйти без него из дома было невозможно – холодало. Впрочем, Рудольф заметил, что и платье, и плащ сидят небрежно, он не мог судить об этом наверняка, но даже ему казалось, что это так – Генриетта Ноа спешила настолько, что не позаботилась должным образом о своём внешнем виде.
–Чем? – голос Рудольфа Конрада оставался спокоен. Раньше, едва начав свою службу, он бы, конечно, бросился бы наперегонки с Генриеттой Ноа и самим чёртом, спешил бы уже в её дом, чтобы помочь, утешить, спасти. Но годы научили его одной простой истине – человеческий дух подвержен смятению и порою спасти можно всего лишь выслушав или дав совет.
–Да…– Генриетта дрогнула, огляделась, желая убедиться, что они тут одни. Напрасное подозрение! Здесь были только они да лики святых, внимающие её горю. – Святой отец, моя дочь вернулась домой!
Рудольф вздохнул. Он был далёк от людского быта, но и сейчас он был уверен, что это вообще-то нормальное явление, когда дети возвращаются домой. И если это напугало и привело к его порогу Генриетту Ноа, значит, дело серьёзнее. В таком случае оставалось лишь слегка досадовать – почему у людей привычка рассказывать историю с середины? Почему они говорят одну-две фразы и ждут что он сам догадается и задаст десяток вопросов, прежде чем установить истину?
Почему сразу нельзя сказать о сути?
–Вы не хотите видеть её дома? – поинтересовался Конрад, убедившись, что женщина не продолжает речи, а смотрит на него и ждёт какой-то реакции.
–Вы…– она дрогнула, отшатнулась, – вы что! она же моя дочь!
–Тогда что вас сюда привело? – Рудольф Конрад не показывал раздражения, но испытывал его.
Генриетта опустила голову, её плечи мелко задрожали, наконец она, сделав несколько вдохов, овладела собой и ответила:
–Святой отец, моя единственная дочь мертва уже три года.
***
–Вы считаете, что я сумасшедшая, да? – спросила Генриетта, когда Рудольф усадил её на скамью и подал ей стакан прохладной воды.
–Сумасшествие может быть даром, а может быть карой или ловушкой. Если это, конечно, сумасшествие, а не заранее продуманный обман, – ответил Рудольф. Он сидел рядом, ожидая, когда она расскажет свою историю.
–Вы не испугались? – Генриетта отставила стакан в сторону, вода пошла ей на пользу, а может быть не вода, а его спокойствие.
–Нет, – ответил Конрад и не солгал. За годы своей службы он видел и слышал вещи куда хуже, – страшиться может только тот, кто боится предстать перед судом Владыки. Расскажите мне, Генриетта, что всё же случилось.
Генриетта помолчала мгновение, затем всё-таки решилась окончательно, взглянула на Рудольфа и начала:
–Моя дочь Лили была красавицей. Вы верите в это?
Рудольф взглянул на Генриетту, на её лицо, на руки – сейчас она была вся покрыта сеткой скорби и переживаний, и это выражалось в её болезненной бледности и худобе, в ввалившихся глазах, заострённых чертах, но он легко представил её моложе и счастливее и пришёл к выводу что да, пожалуй, он верит.
–Верю, Генриетта.
–Сейчас не скажешь, да, – она поняла его мысли. – Я постарела от слёз. Вы знали, что от слёз можно постареть? Я не знала. Я всегда была беспечной. Беспечно училась, беспечно жила и ни во что не верила. Я не знала слёз.
–Жизнь берегла вас, – отозвался Конрад. – Возможно, что готовила, а может быть давала вам память о счастье и беспечности. Сейчас уже нельзя понять.
–Я и не хочу, – призналась Генриетта, – в беспечности была бессмыслица. Мама меня ругала за то, что я ни о чём не думаю. Она всё переживала на кого я останусь после неё. А я осталась на Элиаса. Он хороший человек, но совсем невзрачный. Всегда таким был, а вот Лили пошла в меня…
Генриетта вздохнула. Ей тяжело было говорить, оказалось, что время ни разу не лечит раны, а только погружает их чуть глубже в память, но дотронься и снова проступает кровь. И сколько было молодости, сколько красоты и блеска было в Лили! Генриетта обожала дочь. Она растворилась в ней, благо, Элиас не втягивал её в дела, а позволял ей сидеть дома и заниматься дочерью. Даже по хозяйству у них был управляющий, Генриетта и не ведала цен, жалований, убытков…
Зато она знала, что Лили разбила коленку, когда бегала во дворе от неё, и ещё что Лили ненавидела свои длинные волосы, мучилась с ними, от их тяжести, и от заколок, гребней, лент, которые каждый день с любовью повязывала и снимала её мать. но Генриетта на все возмущения дочери лишь смеялась:
–Не всякая королева имеет такую корону!
Она искренне полагала, что Лили просто ещё мала, чтобы понять какая красота кроется в длинных, тяжёлых волосах, блестящих от своей черноты…
Лили вообще была мала для всего. Для того, чтобы оставаться надолго после ужина на приёмах, для того, чтобы поехать на столичный бал, для того, чтобы иметь своё слово и выбирать себе книги.
–Я много передумала за это время, – Генриетта не заметила, как проступили на её глазах слёзы. Новые, полные всё той же горечи. – Я думала о том, что сделала не так, что сделала бы по-другому. Я запрещала ей есть больше одного пирожного, брать больше куска пирога за раз. Я хотела, чтобы она была красива и стройна, представляете?
Она ждала не поддержки сейчас, а укора. Она укоряла себя за те обиды, которые неизменно возникали между ними. Она хотела, чтобы Рудольф Конрад возмутился, сказал, что она дурная женщина и плохая мать, раз ограничивала ребенка и всё на свете решала за него, что она заслуживает своей кары, и так далее, далее…
Тогда ей бы стало легче. Тогда она удавилась бы с чистой совестью, зная, что заслуживает лишь гиены огненной, вечного обиталища грешников!
Но Рудольф Конрад не укорил её. Он знал людскую душу и потому сказал совсем другое:
–Вы желали ей добра, искренне желали. Наверное, каждый из родителей, который приходил ко мне, просил о молитве за своё дитя или просил совета, говорил, что он сделал не так то и это, что если бы была возможность, то всё было бы иначе. Но возможности нет и не будет. Всё уже свершилось именно так как есть и это значит, что вы можете с этим смириться и искать прощения себе или винить себя дальше. Ваша дочь мертва – вы сами сказали, а вы живы. Решать о своей жизни вам. К тому же, если позволите… описанные вами разногласия едва ли похожи на грех.
Генриетта задумалась. Она не ожидала такого ответа – в её представлении священник должен был вести её к одному правильному решению, а здесь он давал выбор. И это было странно для нее.
Ей потребовалась минута, чтобы снова вернутся к истории, но Рудольф Конрад не торопил её.
А Лили умерла. Глупо и нелепо умерла. Генриетта нашла в себе силы рассказать ему об этом:
–Три года назад лето выдалось жарким. Мы с дочерью тогда жили в столице. Элиас пытался ещё раскрутить там дело, но не выходило. Была жара…
Жару Генриетта всегда не любила, в приступах жары на неё находили мигрени со страшной силой, накатывали волнами, и потому в таки дни она была податливее для разрешений, которые бесконечно пыталась получить Лили. В тот день Лили подошла к матери и попросилась на пруд. Она обещала, что там будут
