На реках Вавилонских

деревянные брусья, как сломанные мачты; юнкерские фуражки, гильзы. Мелькают странные, не виданные прежде у дворца лица – наглые, развязные, вороватые; суетятся, волокут канделябры, вырванные из рам картины, козетку с изогнутыми ножками и в серых габардиновых розах.
Нева поднялась, серая волна бьется выше ординара, у самых ступенек, спускающихся с парапета к воде, заливает щербатый гранит. Мутная, с желтоватыми подтеками пена выкидывает и снова уносит банки, окурки, мокрую шапку, клочки афиш, опутанные тиной красные банты.
«Разрушайте, разрушайте до основания…»
3
27 октября вечерние газеты вышли без раздела «По телеграфу», чему дано было разъяснение на первых полосах: «Петроградское телеграфное агентство уведомляет, что, будучи занято комиссаром военно-революционного комитета, оно лишено возможности передавать сведения о происходящих событиях».
Были, видно, в Тотемском уезде Вологодской губернии свои источники информации, помимо занятого под революционные нужды телеграфа – уже 28 октября крестьянин Замораев демонстрирует полную осведомленность: «В Петрограде было выступление большевиков. Керенский идет на усмирение разных советов. Чья возьмет, неизвестно. Жалко России, вся истерзана, разорена. Кругом смута и анархия».
«12 ноября. В Петрограде, говорят, неспокойно. Большевики сгубили все дело. Везде бунты и голод».
4
Денщик толкнул плечом дверь и, ловко балансируя подносом с подстаканниками, вошел в зал. Офицеры сидели, сдвинув кресла к столу, за которым начальник училища хмуро перебирал бумаги. Генерал Зыбин, седой, тяжелый, с широкой, полгруди закрывающей бородой, задумчиво стучал по краю пепельницы вишневой трубкой, выбивая табак, который уже давно лежал коричнево-сизой горкой на сером мраморе. Сырцов ходил по залу, поминутно выглядывая в окно; опираясь на спинку кресла, склонялся, взволнованно и горячо шептал чтото Шмидту.
–Расставляй, – скомандовал Магдебург, расположившийся, по фронтовой привычке, лицом ковходу, и принял в ладонь горячее обжигающее серебро.
–Капитан, – приказал Враский, повернувшись к Любарскому, – доложите собранию последниетелефонограммы.
–Вчера, 29-го октября, в Москве полковник Рябцев захватил Кремль. Юнкера разоружилибольшевицких солдат и удерживают практически весь центр города. Укрепились в Александровском, Алексеевском военных училищах, штабе Московского военного округа, в Лефортове, в здании Лицея и продовольственных складах на углу Крымской площади и Остоженки, в 5-ой школе прапорщиков в Смоленском переулке и в 6-ой школе прапорщиков в Крутицких казармах. Большевики отрезаны от всех районов города. – Любарский прервался, прокашлялся, словно ища новый голос, убедительный и злой. – К Москве подтягиваются красногвардейские части. Железнодорожный Военно-революционный комитет организовал охрану железных дорог Московского узла. Пропускают только те поезда, которые везут подкрепление бунтовщикам. Вокруг Кремля идут ожесточенные бои.
–Если немедленно погрузимся, к утру будем в Москве. Генерал, это исторический шанс! Мыдолжны переломить шею большевицкой гадине! – Сырцов резал воздух ладонью прямо перед носом начальника.
–Капитан, извольте присесть. Я не меньше вашего понимаю, что без нашей поддержкимосковские юнкера захлебнутся в крови, – отодвигаясь, сказал Враский. – Тарас Михайлович, – обратился он к капитану Протозанову, – какова обстановка в Харькове?
–Беспорядки. Самое дурное, что железнодорожные рабочие поддержали большевистский путчв Петрограде. Полагаю, главная трудность возникнет с отправкой эшелонов из Харькова.
–Как настроение в училище?
–Жалеют, что танцкласс отменили, – усмехнулся капитан Шмидт, кивнув в сторонуЛюбарского, который вел уроки танцев и традиционно назначался распорядителем знаменитых георгиевских балов.
Любарский страдальчески изогнул бровь.
–А ты, Григорий Трофимович, что скажешь? – обратился Иеремия Яковлевич к полковнику,который, пристроив на колене блокнот, что-то писал, подчеркивал остро отточенным карандашом.
–Специальный поезд надо требовать. В арсенале у нас полторы тысячи винтовок, шестьящиков гранат, четыре станковых пулемета.
Враский пожевал губами, что-то считая про себя, опершись руками на стол, грузно поднялся и скомандовал:
–Адъютант, юнкеров в сборный зал на митинг.
Желтый походный саквояж вмещал немного: бритвенный прибор, кое-какой запас белья, полевой бинокль в чехле, пару книг, документы и шершавый почтовый пакет с фотографиями. Дети играют в серсо. Женечка в свадебной фате с круглыми изумленными глазами. В парадном мундире выпрямился на стуле, уперев руки в колени, отец, за его несогнутой мощной спиной шестеро сыновей: золотые эполеты, витые шнуры аксельбантов, саперные серебряные галуны, зеленые юнкерские погоны. Александра. Бело-молочный силуэт в широкой шелковой шляпе, кофейная коляска у низкого крыльца. Не было на самом деле платье белым; многоцветье мелькало и кружилось перед глазами, когда он вспоминал, как первый раз привез семью в нежинское гнездо: неяркое, чуть насмешливое, нежное лицо жены, надменная посадка головы, отягощенной узлом каштановых волос, пятнистые тени под яблонями, невесомая рука в длинной перчатке с неровными жемчужными пуговками на его локте и сладостный запах вербены.
Два часа спустя Магдебург и Враский в походных шинелях поднялись на смотровую площадку училища. Облокотившись на балюстраду, они смотрели на высокий обрыв Донца, гостиные ряды на Никитской, кишащие торговым людом, Царский сад с походными палатками, паперть Покровского собора с облепившими ее инвалидами и попрошайкам. Перед входом в училище сновали юнкера, ловко и сноровисто, ухватывая по двое ящики с патронами, закидывали оружие в подводу.
–Посмотрите, генерал, на наших молодцов, – Григорий показал биноклем на белые платки,продетые под красные юнкерские погоны.
–Что это обозначает? – удивился Враский.
–Псковские кадеты обычай новый ввели. Так они демонстрируют преданность монархии.
Два батальона всю ночь простояли на перроне с винтовками за плечами и патронами в подсумках, готовые к бою. Харьковский совет отправил рабочие отряды разобрать железнодорожные рельсы, ведущие к Чугуеву. Специальный поезд не прибыл. Вместо него появились парламентеры. В переговоры вступил командующий войсками Харьковского района, которому формально подчинялось училище. Дискуссия между представителем уже несуществующего Временного правительства и харьковскими большевиками быстро переросла в сговор. Офицеры яростно требовали немедленно выступить походом на Харьков, захватить вокзал и вместе с бронеавтомобильными частями харьковского гарнизона идти на Москву. Уже потом, много лет спустя, в эмиграции, в Белграде, Париже и Буэнос-Айресе они будут перебирать каждый час этого дня и ужасаться, как военная привычка к подчинению не позволила им арестовать предателя, сознательно тянувшего время и бежавшего к красногвардейцам, как только стало известно о поражении московских юнкеров…
5
Лето 1918
В окно деревянной ротонды Офицерского собрания было видно, как над плавным изгибом Донца клубится пар и охристой громадой лежит Печенежский лес.
–Что Репин находил в этих ландшафтах? – серо, мрачно, скучно, – раздраженно сказалБарбович и заткнул за ворот салфетку. В центре круглого стола стояло огромное керамическое блюдо, на котором сверкали красными блестящими панцирями горячие раки.
–Еле доехал, – продолжал он, ловко вытаскивая из этой груды самую крупную особь, – дорогуот Харькова совершенно развезло, грязь непроходимая.
–Чего из напитков изволите, ваши высокоблагородия? – склонился над столиком официант.
–Подай пива. Иван Гаврилович, удалось с командиром дивизии встретиться? – спросилГригорий, разрезая щипчиками податливую клешню.
–С Федором Артуровичем Келлером виделись. Мы с Федором Артуровичем, – язвительноподчеркнул второй раз Барбович, – теперь частные лица.[4]
…В мае 1917 года развращенный тыловыми агитаторами полковой комитет выразил «недоверие» своему командиру, полковнику Барбовичу. В феврале 1918 года после демобилизации 10-го гусарского Ингерманландского полка, «бывший командир» был направлен в распоряжение Харьковского военного округа. Генерал Келлер, командир 10-ой Кавалерийской дивизии, в состав которой входили ингерманландцы, отказался присягать Временному Правительству и с апреля 1917 года, находясь в резерве чинов Киевского военного округа, жил в Харькове.
В дверях собрания появился полковник Васецкий. Швырнул гардеробщику фуражку, стряхивая дождевую пыль с плеч, нашел глазами столик, сел и подвинул к себе тарелку с раками.
Официант, не спрашивая, поставил перед ним кружку с пивом. Сеточка пены пузырилась и лопалась, тоненькими ручейками стекая по запотевшему стеклу.
Барбович неторопливо и тщательно вытер пальцы салфеткой, вынул из кармана кителя сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Васецкому:
–Читай.
«Прикажи Царь, придем и защитим Тебя».[5] – Понятно, – сказал Васецкий.
–Что тебе понятно? – рассердился Барбович.
–Понятно, какой ответ ты привез от Келлера. Корнилов для него – предатель и отступник. К
Добровольческой Армии граф не примкнет и на Дон не поедет.[6]
–Отказ генерала Келлера повлияет на ваше решение? – поинтересовался Григорий.
–На рассвете мы подымаем полковой штандарт.
Дождь усилился, крупные круглые градины застучали о стекло, как пулеметная дробь.
–А ты чего в Чугуеве дожидаешься, Григорий? – спросил Васецкий.
–Я – не частное лицо. Меня никто не демобилизовывал. Я обязан воевать в рядах РусскойАрмии.
–Русская Армия – на Юге, – сказал «бывший командир».[7]
…Конный отряд из 74 гусар выступил походным порядком из Чугуева в Добровольческую армию, ведя по пути бои с махновцами, постоянно увеличиваясь за счет новых добровольцев. Достигнув Мариуполя, отряд соединился с покинувшими Чугуев несколько ранее однополчанами. Вновь сформированный Ингерманладский гусарский дивизион Добровольческой Армии во главе с генералом Барбовичем был переброшен с Кубани в Таврическую губернию.[8]
6
«Боевым сидением» назовет генерал Враский полтора месяца, когда училище, находясь в полной изоляции, искало союзников. Положение было невероятным: боеспособное, вооруженное, полностью укомплектованное военное подразделение оказалось никому не нужным.
В ноябре ударные отряды, сформированные ставкой верховного командования, покинули Могилев. Главкомверх генерал Духонин, оставшийся даже без конвоя, был арестован и растерзан красногвардейцами. Русской армии больше не существовало.
После жарких обсуждений чугуевские офицеры посылают гонца к атаману Донского войска Каледину. Капитан Шмидт вернулся через неделю, измотанный, осунувшийся, посеревший:
–Отказал атаман. Училище, говорит, морально поддерживает Харьковский район, и как толькооно двинется с места, коммунистическая волна захлестнет весь край. Каледин, – горько пересказывал Шмидт офицерам, собравшимся в кабинете Враского, – благороднейший человек, но не только я, никто не может понять, какую Россию он собирается защищать. А самое главное, казаки за пределами своих