оставшихся без защиты своих мужчин.
Записка могла делегировать дамочку разгружать уголек, расчищать от сугробов Апраксин двор; восемнадцатилетнюю Тамару направили укладывать шпалы на Финляндском вокзале.
Напарницей Томе Савич в тот день поставили Верочку Скробову, однокурсницу и подружку. Ее мать, Зинаида Петровна, знакомая Савичей еще по Бессарабии, клеила из разноцветной папиросной бумаги розы на проволочной ножке и продавала у Никольского собора.
Ботики скользили по насыпи. Ухватив с двух концов заледеневшую шпалу, девушки волокли ее вдоль железнодорожного полотна.
– Шевелись, дамочки! Это вам не царский режим! По две накладывай!
Железо жгло сквозь промокшие варежки. Тамара вдруг вскрикнула, согнулась и, цепляясь за край Верочкиного пальто, упала на снег. Шпала сползла по насыпи, остановилась, уткнувшись концом в сугроб, другим, грозно и безразлично, как ствол пулемета, смотрела на девушку, которая, прижав колени к груди, плакала от боли и унижения.
Тамара Савич надорвалась на так называемых общественных работах. Когда она вышла замуж, то первого ребенка выносить не смогла. Второй родился только спустя четыре года. Больше детей у нее не было.
Хлопочут над девушкой, сжавшейся в углу дивана, Евгения Трофимовна и Верочка. Платки, горячая вода, подушки. По черной лестнице, перескакивая через две ступеньки и не попадая рукой в рукав куртки, несется за врачом Борис. В столовой, сжав виски кулаками, отец глядит остановившимся взглядом на дверь, за которой страдает его дочь. Бессильный, беспомощный, бесполезный.
«Я старый человек…»
3
Театр затих. Сначала умолк шум в зале, резкие хлопки откидных кресел, возбужденные голоса; гул переместился ниже, в гардероб и исчез совсем. Замер перестук дверей в артистических, волной набежали и схлынули быстрые шаги актеров, спешащих к выходу, шелест крепдешиновых платьев и томный смех. Дверь приоткрылась, и в щели возникла кудрявая голова:
–Маня! Ты идешь? Тебя у служебного входа поклонники дожидаются!
–Ах, не до них!
Маня раздраженно отвернулась к зеркалу. Грим она сняла, бережно промакивая веки влажной салфеткой. Баночки, розовые пахучие кремы, хрустальные флакончики, помады в золотых трубочках, невесомые пуховки – все, что можно было достать на черном рынке, располагалось перед ней в нехарактерном порядке. Маня оглядела с профессиональным одобрением свою изящную, как мейсенский фарфор, головку, подвижное лицо и короткую, шапочкой, стрижку. Модный стиль женщины-гамен. Грациозные манеры. Чарующий голос. Коломбина, Камелия, Бьянка.
Мария Заливанская, актриса первого состава Александринского театра, сыграла уже несколько главных ролей, да так, что некоторые экспансивные критики сравнивали ее с самой Ведринской. Однако дальше дело не шло. Что-то еще требовалось, кроме фарфоровой головки и яркой индивидуальности. Про себя Маня называла это – «маршировать». Читать речевки в Политпросветуправлении, посещать собрания ячейки и говорить громким, отрывистым басом. Фарфор не гнулся. Что греха таить, испробовала Маня и старый, испытанный способ, который всегда выручает хорошую актрису. Но замужество с режиссером, ловко ориентирующимся в новой реальности, ничего, кроме расстроенных нервов, не дало, так, пустяки какие-то. Неудачный брак, но еще более неудачный, несвоевременный развод! Могла потерпеть еще пару месяцев этого самодовольного типа с оттопыренными ушами! Кто же знал, что откроется редчайший шанс!
Театр пригласили на гастроли в Латвию. Она всегда была выше интриг, но как только ни пришлось крутиться, чтобы попасть в список счастливцев, тех, кто будет махать платочком из вагона «Ленинград-Рига».
В начале 20-х актеры эмигрировали целыми труппами. В Париже, Берлине, Бухаресте пели и декламировали, танцевали и вытягивались шпагатом сливки русской сцены. В латвийской столице работали два театра Русской драмы, и звезды петербургской Александринки играли Манон Леско, Снегурочку, Нору. Там-то никто не заставит изображать оборванку из ночлежки! Маня поежилась, вспоминая дурацкие лохмотья, неудобоваримый текст и публику, мало отличимую от героев «дна», осквернивших прославленную сцену. Но выезжать становилось все труднее, а заграничные гастроли – все реже.
Мышка из театральной конторы, где собирали документы на выезд, прибежала перед репетицией и пропищала убийственную новость:
– Те, которые незамужние, могут даже не беспокоиться. Никакое ГПУ их дальше Сортировочной не выпустит.
Маня застегнула на шейке прохладное жемчужное ожерелье – хоть какой-то прок от этого типа, и брызнула чем-то волшебным из хрустального флакона. Сегодня вечером она едет в Квисисану. Что-нибудь да подвернется.
НЭП снял с горла Ленинграда, как тогда говорили, костлявую руку голода. Город ожил буквально за сутки. Детвора, выросшая на затирухе, липла носами к витринам с тортами, пирожными и шоколадом, глыбами шоколада. В газетах рекламировали парижские моды, «довоенные» вина и маникюр. Жизнерадостные провинциалы сновали по магазинам и лавкам, ломившимся от мануфактуры. В Кузнечном переулке возводили апофеоз процветания – новый рынок с огромным световым фонарем, колоннами, парной скульптурой рабочего и крестьянки и башней с часами. За ярко освещенными окнами варьете и ресторанов гремел джаз.
Заядлый театрал, Борис Савич вовсе не был сухим ценителем драмы, нет, он любил весь чудесный мир искусства: фонари над театральным подъездом, тяжелые складки занавеса, таинственный полумрак в зале и слепящие огни рампы. Сегодня они с Колей Нелюбовым отправились в Александринку, в так называемый «раёк», где билеты первого ряда стоили семь копеек. Давали «Даму с камелиями».
Видно только с одной стороны. Ладони замерли на бархатном барьере. Потрясенный, завороженный, Борис не сводит глаз с авансцены. В светлом луче прожектора свершается таинство. Маргарита пишет письмо Арману. Роскошные волосы струятся по бледным щекам, рука дрожит, и голос, нежный, ломкий, искренний! Борис пытается в темноте прочесть программку:
–Кто исполняет Маргариту?
–Это Мария Заливанская, ее сегодня первый раз ввели в спектакль.
Мария. Боже мой.
Занавес опустился, отрезая его от чуда.
–Пойдем, встретим ее у входа, – предложил Николай.
У служебного подъезда на Аничковой площади роились взбудораженные поклонники:
–Что-то ее долго нет!
–Фасон держит!
–Боря! – молодой человек в белом пиджаке и лакированных ботинках, радостно улыбаясь,бросился им навстречу. Борис узнал приятеля по институту, шумного, всюду поспевающего, знакомого с половиной города.
–Как мило, поехали с нами!
Компания окружила друзей, завертела, заговорила.
–Подхватим Маню, – приятель сделал широкий жест в сторону театра, – и ужинать вКвисисану!
Я в вёдро родилась – любите, люди, Меня, весеннюю, меня. Я знаю сказку о веселом чуде, О стрелке солнечного дня.
–Боренька, ты знаком с нею меньше недели. Нужно время, чтобы лучше узнать друг друга, –уговаривала сына растерянная Евгения Трофимовна.
–Мама, какое это имеет значение, – нетерпеливо перебивал Борис.
–Образование надо завершить. Тебе еще два года учиться. Пригласи ее к ужину, познакомьсяс родителями.
Михаил Людвигович молчал. Что-то в облике сына – складка губ, упрямо склоненный лоб, поворот плеча, вдруг резко напомнило ему старшего брата жены, Григория Магдебурга.
–Подожди, Женечка, – он мягко опустил руку жене на плечо, набрал воздух в легкие испросил:
–Ты твердо решил жениться?
Борис вздернул подбородок и, чуть дрогнув уголками губ, сказал:
–Я обязан.
Евгения Трофимовна ахнула и прижала ладони к вспыхнувшим, как у девушки, щекам.
Чего было больше во взгляде отца: удивления, сочувствия, страха перед надвигающейся на сына бедой? Надежды – вдруг пронесет?
Михаил Людвигович шагнул вперед и обнял мальчика за плечи.
Плывут в весеннем небе купола, привалился на бок чугунный якорь, распахнуты золотые врата. Склонив фарфоровую шейку, стоит перед алтарем невеста. Крепко держит маленькую ручку жених.
–Многая лета, многая лета, – поет хор, и катятся в розовую даль счастливые лето, зима, иснова лето, зима…
…Катятся по рельсам вагоны, и делается прохладней воздух, и прижал к лакированному козырьку два пальца в белых перчатках пограничник, и блестит под весенним небом река Даугава…
Бориса боялись оставлять одного. Коля Нелюбов взял на заводе отгулы: суетился, пытался отвлечь болтовней, усаживался рядом, разложив крупные ладони на коленках, сокрушенно мотал взъерошенной головой и шумно вздыхал. Извлекал невесть откуда билеты на модные концерты, один раз чуть не обмишурился – приволок контрамарки в Александринку, но вовремя хлопнул себя по лбу. Достал через десятые руки бутылку французского коньяку. В результате все выпил сам и позорно заснул на посту.
Борис сидел на витом стуле перед роялем, глядя на фотографию в золоченой рамке: изящная, как мейсенская статуэтка, женщина с нитью жемчуга на шее, повернувшись в пол-оборота, смотрела в одну ей ведомую даль; лето, лето, лето, – стучало в висках; в углу, над головкой, карточку пересекала надпись: «Помни Маню».
Продавцы в торгсине белыми холеными пальцами развешивали паюсную икру, на аукционах пускали с молотка «мебель из дворца», (туда два одесских балагура пошлют Осю и Кису торговать гамбсовский гарнитур), бывшая прислуга в господских платьях каталась в «авто», отдыхала «на водах» и играла на тотализаторе. Невский переименовали в проспект 25 Октября, весь город называл его «Непский», и кричали на углу Садовой лоточницы: «Сигареты «Ира» – все, что осталось от прежнего мира».
4
Володя Наумов просил руки Тамары по всем правилам. Снова плыли в небесном свете купола, и глазел у чугунной решетки Никольского Морского Собора небогатый коломенский люд, и торжественно вели вокруг аналоя жениха и невесту.
– Многая лета, многая лета! – поет хор, плачет, как водится на свадьбах, мама невесты, неловко переминается в почти неношеном костюме отец. Будет ли этот брак счастливым? Сколько лет, сколько зим отмерено им, красавице-невесте с золотыми волосами и жениху, который восхищенно смотрит на нее добрыми и умными глазами? Одно скажу: они станут моими бабушкой и дедушкой.
Черное море
Крым вернулся к жизни. Солнце, воздух и вода – верные друзья курортника и неиссякаемый природный ресурс жителей Южного берега, не хуже любого экономического рычага оштукатурили стены в гостиницах и пансионах, наполнили аллеи запахом шашлыков, собрали на пристани экипажи, а на прилавках расставили сувениры из ракушек, изображающих лягушонка в бескозырке и с плакатом «Привет из Ялты!».
Наумовы сняли комнатку в первом этаже домика из серого камня на углу Морской. Окно выходило в тенистый двор, в пяти минутах било волной Черное море, вдоль набережной гуляли нарядные люди с облупленными носами, играла музыка, – что еще надо для счастья?
Утром, скидывая на ходу сандалии, бежали к морю. Купались, барахтаясь и пропадая с головой в высокой волне. Тамара прятала питерскую бледность под войлочной панамой, а Володя, расстегнув рубашку, подставлял крымскому солнцу веселое лицо и загорелую шею. Взявшись за руки, шли по галечному берегу, подбирая гладкие разноцветные
