проспекта и Офицерской. Не каждый театр мог похвалиться и такой труппой, которая населяла здание, построенное «обезумевшим от холода итальянцем», – из его парадных выпархивали ученицы балетной школы, у окна за роялем священнодействовал Мравинский, а в зале с голландскими печками умирал лебедь: Анна Павлова с Михаилом Фокиным репетировали Сен-Санса.
Улетел лебедь, встал за пульт Мариинского оркестра пианист, разметало юных красавиц в атласных туфельках на пуантах… Английский проспект переименовали в Маклина, а Офицерскую – в Декабристов. Дом пока держался, храня облупившиеся майолики и волшебство, манил русалочьими глазами и запахом, соблазнительным запахом, от которого кружились головы у неизбалованных ребятишек Коломны. В подвале дома-сказки располагался кондитерский цех. За его окнами феи в белых колпаках, выжимая из тюбиков кремовую струйку, рисовали на тортах розы. Побросав сумочки, дети висели на ограде, провожая глазами противни с плотными рядами сахарных трубочек, политых шоколадом эклеров и песочных корзиночек.
Во флигеле, который прятался во дворе дома-сказки, в трех комнатенках поселились Долинские: Евгений и Анна, Саша с молодой женой Ольгой, маленькой дочкой Таней и мамой, Александрой Людвиговной.
Вдовьего платья Александра Людвиговна так и не сняла. С рождением внучки окончательно смирилась и с седенькой кичкой на голове, и со старостью.
В память семьи она так и вошла – бабушка Саша. С утра мужчины уходили на службу. Женя, слава Богу, получал неплохо и из беспросветной нищеты выбились. Чем он занимался в своей Палате, она не очень разбиралась, да и не вникала: мерил что-то, главное, не трогали. Больше всего горевала, что младший сын остался без образования. Все-таки и он занимался любимым делом: вел физику в школе у Аларчина моста, где преподавал Михаил.
Женились оба сына удачно. Главное, все вместе, и Мишина семья рядом, в соседнем доме. Галочка каждый день прибегает. Неугомонная, озорная фантазерка. Всегда что-нибудь да выдумает. Любимое занятие – театр. Из тряпочек, пуговиц и шнурочков смастерит кукол. Таню усадит на горшок, кота нарядит в шляпу и салоп, а сама заберется на стул и из-за ширмы показывает представление. Ботиночки скользят, стул кренится, кренится и все вместе: Галя, куклы, ширма, горшок, Таня и кот многострадальный – кубарем летят по комнате. Александра Людвиговна помешала палкой белье, кипящее на печке в огромной выварке, и зажгла керосинку. Дело к обеду, пора жарить оладьи.
Девочки крутятся у бабушкиной юбки:
–Бабушка, а оладушек много?
–Почекай, почекай, – приговаривает Александра Людвиговна, – ручки обожжешь.
Доймут они ее своей беготней и выдумками, бабушка рассердится, руками всплеснет: «Езус Мария, Матка Боска, и за что я такой крест несу? Всему есть конец, всему есть предел, но моим мучениям нет конца, нет предела!» Польский акцент и польская речь придавали ее речитативам торжественность и афористичность: «Лучше ватеры чистить, чем нянькою быть!»
Приходила из театра тетя Аня, неся под мышкой картонные папки на веревочках: она брала на переписку ноты. Распахивала крышку рояля, играла детские песенки и озорничала не хуже Гали: намажет девочкам физиономии сажей и они, растопырив ладоши и прыгая с ножки на ножку, танцуют вокруг стола арапчат из Щелкунчика.
Театралы все были страстные. Дядя Женя смеялся, что они со своим другом еще по Морскому корпусу, Леонидом Рубцом, уже, впрочем, не другом, а родственником, поскольку женился тот – ох, и не выговоришь! – на сестре жены брата, так вот вместе с ним они «Сильву» посмотрели тридцать раз! Любить-то любили, но Шурочку, сестру Анину, приму театра Музкомедии, осуждали. Александра Людвиговна складывала руки на животе и поджимала губы: Шура пляшет на подмостках. Шура очень быстро и очень кстати вышла замуж за Георгия Михайловича Римского-Корсакова, и спор решился сам собой. Георгий Михайлович – единственный из внуков великого композитора, кто унаследовал его музыкальный дар, увлекся акустикой (в семье смеялись – металлической музыкой), звуковым кино, днями колдовал в студии звукозаписи на Ленфильме. Сочинял романсы и играл их вечерами, когда вся семья собиралась на Декабристов, сам немного пел, как говорили, «композиторским» голосом. Галя торчала у рояля, и заглядывала ему в глаза:
–Дядя Гога, а для детей?
–Мне, Галочка, слов никак не придумать. Хотя это и не важно. Давай любые!
–По дороге полз червяк!
Дядя Гога склонился над разлинованным листком бумаги и протянул девочке:
–Садись за рояль.
Галочка забралась на витой стул, и они запели, негромким композиторским и неуверенным детским: «Черв-я-а-ааак!»
Тетя Шура, закутанная в розовый газ, курила, перебирая пальцами ожерелье из нанизанных друг за другом серебряных оленей, лебедей, львов, бросала вдруг длинную папиросу: «Тамара, подыграй!» – и опускала на крышку рояля руку в перстнях. Комната превращалась в театр, они все – в зачарованных зрителей, и мадмуазель Нитуш страстно молила кого-то:
–Любви ищу и жажду я!
О, как мы всю жизнь отрабатывали мамину страсть к музыке! – Игорь, ты хочешь играть на рояле? И робкий ответ: Играть-то я хочу, а вот учиться… И я, единственная из всей поросли, без намека даже на слух и голос, рыдаю над клавишами арендованного инструмента, – ты сможешь, ты справишься! И Ирочка, двоюродная сестра в белом накрахмаленном фартуке, которую мне вечно ставят в пример, благонравно достучавшаяся до Консерватории. Друг дома Черни, и вот наши уже дети волокут картонные папки с веревочками: – Пальцы, пальцы! И Рома, склонив трехлетнее ушко, ловит перезвон стеклянных стаканов с водой, кои едва тревожит специальной палочкой, и вполне еще может весь уместиться в футляре от виолончели, на которую бабушка копит несколько лет, зарабатывая шитьем кукол. Мы перевозим рояль с квартиры на квартиру, конечно, это фортепиано, но мы всегда говорим торжественно – марш за рояль! У вашей девочки музыкальные руки, Анюта поет на клиросе.
–Может, у Коленьки нет данных? – с надеждой в голосе спрашивает невестка.
–Нет, – покорный судьбе, вздыхает брат, – он уже поет.
8
Последнее время Владимир Ильич часто жаловался на сердце. Не то чтобы болело, а как-то тянуло и мешало дышать. Как будто все время знал, где именно оно находится. Порывшись среди бутылочек, перетянутых черными аптечными резинками, он на глаз накапал в стакан с водой коричневую пахучую жидкость и залпом выпил. Не раздеваясь, прилег на кровать, подмял повыше подушку и пристроился на правый бок.
Подперев кулачком щеку, Галочка тревожно следила за папиными движениями. С кисточки, нависшей над недокрашенной Царевной Лебедь, капала краска и расползалась по синему морю неуместным зеленым пятном. Девочка вылезла из-за стола и подбежала к кровати. Скинув ботиночки, она юркнула папе под бок. Не открывая глаз, отец притянул к себе кудрявую головку. Галя свернулась клубочком и приложила ладошки к папиному сердцу: «Помогает?», – нетерпеливо спросила она. «Еще как помогает», – ласково согласился папа. Силясь не заснуть, девочка смотрела на невеселое бледное лицо, будто ища в родных чертах немедленного улучшения, а сонная пелена уже покрывала ее, укачивала и уносила от него насовсем.
Чекист, тот, который был помоложе, задержался у кровати, где, вытянув вперед ладошки, спал ребенок. «Проснется, а папы нет», – вздохнул он и вырвал замок из ящика письменного стола.
9
Михаила Людвиговича Савича и Владимира Ильича Наумова арестовали в одну ночь, 25 октября 1935 года. Обоим им были предъявлены обвинения по статьям 58-8 и 58–11 УК РСФСР. «Великая, могучая, обильная, разветвленная, разнообразная, всеподметающая Пятьдесят Восьмая, – с жесткой иронией писал А. И. Солженицын, – исчерпывающая мир не так даже в формулировках своих пунктов, сколько в диалектическом и широчайшем их истолковании».
Восьмой ее пункт означал обвинение в терроре или подозрение о террористических намерениях.
Пункт одиннадцатый самостоятельного содержания не имел, но говорил об отягчающем обстоятельстве: создании организации для совершения преступления. В данном случае, по мнению следствия, это отягчающее обстоятельство было налицо: тесть и зять, проживающие в одной квартире.
Мужчин увели на рассвете, в «волчий час». Вываленное бесстыдно из шкафа белье, книги с черными следами сапог на распахнутых страницах, тетради, лекции, рукописи, дорожки просыпанной и растасканной по всей комнате муки, обрывки обоев, – обесчещенная, поруганная жизнь семьи не подлежала восстановлению. Тамара Михайловна стояла, прислонившись плечом к буфету, и неслышно плакала.
«Папа уехал в командировку», – объяснила она утром дочери. Чуя неладное, Галя в ночной сорочке побежала в комнату к бабушке. Евгения Трофимовна сидела на скамеечке у печки. На ее коленях лежала жестяная коробка из-под конфет Жорж Борман. Одну за другой она вынимала оттуда фотографии и бросала в огонь. Пламя захватывало края, бумага сворачивалась в трубочку и рассыпалась на коричневые пепельные хлопья.
10
В лесу цветет подснежник, А не метель метет. И тот из вас мятежник, Кто скажет: не цветет!
С. Я. Маршак,
«Двенадцать месяцев»
На страницах справедливо забытой ныне советской литературы ходульные герои ковали, перевыполняли, возводили стройки в безводных пустынях и новый быт. Расталкивая друг друга локтями «инженеры человеческих душ» воспевали Отца всех народов, выводили услужливую мораль и совершенствовались ежедневно в новом и перспективном жанре литературных доносов.
А в Куоккале, в деревянном доме на берегу Финского залива, сидел, сжав голову, Корней Чуковский, и рифмы стучали ему в виски:
Вот и стал Таракан победителем, Всех лесов и полей повелителем. Покорилися звери усатому,
(Чтоб ему провалиться, проклятому!)
А он между ними похаживает,
Золоченное брюхо поглаживает:
Принесите, говорит, мне ваших детушек. Я сегодня их за ужином скушаю.
К. И. Чуковский,
«Тараканище»
Эзопов язык, иносказание, сказка, – для русского писателя становились единственно возможным способом говорить с читателем. Может, этот последний оставшийся путь и был самым важным, – успеть предупредить детей о «Драконе».[11]
Вокруг костра на сцене предвоенного ТЮЗа собрались двенадцать месяцев, которые всегда идут один за другим, и никакой указ – даже большая государственная печать – не может изменить этой последовательности.
–Я издам новый закон природы! – заявляет Королева из новогодней сказки Маршака ипосылает покорную Падчерицу собирать в зимнем лесу подснежники.
Новые законы механики, ветвистая пшеница, пятилетку в четыре года, – сияющие перспективы рисуют перед разинувшим рот обществом великие вожди, а вокруг бегают буржуазные недобитки и машут своими формулами. Февраль следует за январем, осень обязательно придет после лета, невозможно методом воспитания превратить гречиху в рис. Капитулянты, саботажники, предельщики – эти ярлыки получали специалисты, настаивающие на существовании технических и природных закономерностей, с которыми необходимо считаться. Социалистическим достижениям нет предела, объясняли им: месторождения не иссякают никогда, в степи будет производиться наш, советский
