Зима в этом году случилась в нашем городе поистине замечательная. Давно уже такой не было.
Погожие ясные дни, когда небо особенно синё от мороза и бодрости, аккуратно чередуются с сумрачно-тёмными. Зато в такие, «перламутровые» дни, идёт сне-е-ег, который не-е-ежно так прикрывает тот, который выпал накануне и ещё испачкаться не успел. И так хорошо и благостно всё и снаружи, и внутри у тебя самого, что даже не думается о том, хорошо ли жить или плохо, а просто живётся, да и всё тут.
В один из таких дней иду, знаете ли, по утренней, но уже светлой улице, ибо нам, пенсионерам, можно никуда не торопиться и утром вставать попозже, когда поток несущихся на работу уже иссяк. И тут прямо на меня мужик какой-то к-а-а-ак кинется. Обнял, бормотать что-то стал и даже поцеловал… неловко так, стесняясь. Стою, жду, когда отпустит. Дождался. Он отпустил. Теперь вижу, что азиат, немолодой уже…
И сквозь сетку морщин, сквозь прожитые годы узнаю в нём своего Мирзоназара – ученика бывшего. Он – таджик. И когда-то давным-давно учился у меня в девятом, кажется, классе, а потом его снова от меня забрали и увезли на его далёкую родину. С тех пор ничего я о нём и не знаю совсем.
А было всё так…
Рухнула наша с вами общая страна, которую родиной называли и русские, и таджики, и молдаване, и другие-прочие. Рухнула и раскололась на пятнадцать разных по величине осколков, каждый из которых стал отдельной страной и судьбою тоже отдельной.
Брошенная на произвол судьбы Советская Азия сразу оказалась ввергнутой в пучину средневековья, а потому люди и потянулись к нам, в Россию, в надежде на то, что не бросили же мы их по-настоящему и навсегда.
К русской чести надо сказать, что даже в самые трудные времена Россия-матушка сохранила бесплатное среднее образование не только для своих детей, но и для тех, кто когда-то был своими. Родители их приезжали в основном в большие русские города на заработки, потому что на родине даже работы для них не оказалось. Приезжали с детьми, которых «сдавали на хранение» в наши школы. И не важно им было, научатся ли они хоть чему-то, важно, что хоть полдня ребятишки будут под присмотром.
Как-то, прямо в разгар учебного года, вызывает меня к себе добрейшая наша директриса Людмила Павловна и просит:
- Мой дорогой, у нас новенький. Таджик. Его отец поваром в одном из ресторанов работает. Кроме как в девятый класс посадить я мальчика никуда не могу. Но у него с русским языком, мне кажется, большие проблемы. Пусть побывает, ради бога, на любом из ваших уроков, вы понаблюдаете: он хоть устную-то речь понимает. А то ведь в девятом экзамены сдавать, и там иностранец он или коренной российский никто смотреть не станет. Прошу вас, не откажите…
Я Палну нашу обожаю. А когда она мне ещё и таджика показала, отказать я решительно не мог. Стоит передо мной маленькая такая смуглая птаха, похожая на воробья. И почему-то – мокрого воробья. Хлопает в мою сторону своими роскошными восточными глазищами… Ну, и скажите мне: вы отказать смогли бы?
Обнимаю за плечи выданное мне сокровище и веду в кабинет русского языка и литературы. По дороге спрашиваю:
- Как хоть тебя зовут, мой будущий ученик?
- Назар, - он мне отвечает.
- Назар? – говорю. – Имя, вроде бы, славянское.
Тогда он поправляется:
- Мирзоназар… длинно если…
И застеснялся весь, будто бы глупость сказал.
А я обхватил его за плечи покрепче, но сказать ничего больше не успел: звонок на урок. Десятый класс. Поэзия Марины Цветаевой.
Понимаю отчётливо, что это именно то, чего Назарке (так, почему-то, я его сразу звать стал) моему сейчас так не хватает. Указал ему на свободное место за последней партой.
И мы на-а-а-чали с ребятами «Федру» читать. Когда дошли до «Жалобы», девчонки мои, умницы, заблестели глазами и носами захлюпали.
Ипполит! Ипполит! Болит!
Опаляет… В жару ланиты…
Что за ужас жестокий скрыт
В этом имени Ипполита!
Ах, как же мне хорошо в этот миг с моими детьми. Вижу по лицам их, наполненным высотой и просветлённостью, что почти семь лет, что они со мною рядом, не прошли даром. Чувствуют всё, души их встают на цыпочки и тянутся к самому небу… Понимают…
Украдкой гляжу на Назарку, чтобы не смутить. Он головёнкой в разные стороны ворочает. Какая там Цветаева! Какой Серебряный век русской поэзии!! В лучшем случае он различает просто звуки человеческой речи!!!
Олимпийцы?! Их взгляд спящ!
Небожителей - мы – лепим!
Ипполит! Ипполит! В плащ!
В этом пеплуме – как в склепе!
Ипполит, утоли…
Всё. Стеклянно звенит зима за окном. Прозрачно хрустальны души детей моих дорогих. И откуда-то издалека слышно, как тенькает звонок.
Сидим ещё какое-то время. Думаем. Потом они тихо, чтобы не спугнуть аромата стихов, уходить начинают. Я подзываю к себе Назара, спрашиваю:
- Ты хоть что-нибудь понял, мой родной?
Он к-а-а-ак полыхнёт на меня глазами, к-а-а-ак станет сразу взрослым. И отвечает:
- КанЭшна понял: «Ипполит, Ипполит! Болит!..»
Помолчал немножко и добавил:
- У меня тоже болит, муаллим… вот здесь…
И прижал ладошечки свои смуглые к самому сердцу. Лучшей рецензии на стихи Цветаевой я ни до, ни после не читал и не слышал.
Ну, что? Как вы думаете, мог я его после этого не взять?
Через несколько дней, когда Назарка стал уже законным учеником нашей школы, меня снова пригласила к себе Пална. Вхожу. Она сидит, серьёзная такая, и сообщает:
- Нам с вами дали взятку. Пришёл отец Мирзоназара, принёс два куска роскошной баранины и сказал:
- СпасЫбо. Это вам и тому «шеловеку», у которого болит…
… А теперь стоял передо мною пятидесятилетней мой Назарка, прижимал свои и мои руки к самому сердцу своему и смотрел на меня по-прежнему огненными глазами…
