Этюды о Восточном Казахстане. Этюд № 9

Теперь, наверное, и в живых-то её уже нет. Тёти Маруси из Глубокого…
Много лет назад случилось мне заночевать в этой небольшой деревне на берегу Иртыша. Просто шёл по улице Щорса и всё думал: «Ну, какое вот отношение этот герой гражданской войны к Глубокому-то имеет?»  И увидел за забором немолодую уже, но крепкую женщину во дворе дома, спросил, пустит ли на ночлег.
Она сушила только что выкопанную картошку, разложенную прямо перед   домашним порогом на куске брезента. Моего вопроса словно даже не услышала. А когда я, постояв немного у забора, пошёл, отчаявшись уже получить ответ, искоса глянула на меня:
- Куда пошёл-то? Что мы, нехристи какие или как? Входи. Места  хватит.
Я вошёл, поздоровался и назвал своё имя.
- Мария. Для тебя – тётя Мария, - ответила она, смерив меня внимательным взглядом. Потом продолжила:
- Присядь, передохни с дороги-то. Я ща управлюсь и исть пойдём.
Были в этой женщине какая-то удивительная сила и уверенность, а потому ослушаться её просто невозможно. Я послушно присел на крылечко. Теперь уже мы молчали вдвоём.
Тётя Маруся возилась со своею картошкой, а я смотрел на затухавший вдали день.
А вокруг невысокие холмы с плавными линиями склонов, пучки зелёных ещё, несмотря на сентябрь, деревьев, разбросанные там и сям по округе,  и – река. Иртыш. Он всегда прекрасен, в любых  декорациях  берегов.
Дальше молчать, показалось мне, было невежливо, я и спросил у своей суровой хозяйки:
- Одна хозяйствуете?..
Она опять словно бы и не услышала мой вопрос. Долго молчала. Потом заговорила:
- Почему же одна? Мир вокруг меня вон какой огромный…
И вновь замолчала, поймав мой взгляд, устремлённый на вянущее у горизонта солнце.
Потом  уже,  не ожидая вопроса с моей стороны, сама спросила:
- Ты вот, я вижу, городской, образованный… Скажи же мне, русской старухе, живущей в казахской деревне всю свою жись: до каких пор люди будут так мучить друг друга?
Я понимаю, что торопить собеседницу мою нельзя, а потому жду, когда сама продолжит. И она, вздохнув так скорбно и протяжно, что послышалась  вдруг в этом вздохе вся скорбь земли, и русской, и казахской, и других, далёких и неведомых земель, продолжила:
- Я же думаю всё: да и как же тем вьетнамцам трудно! Я их по телевизору видела. Маленькие, юркие, как тараканы запечные. А эти… - тут тётя Маруси опять стрельнула в меня косым взглядом, - ну, американцы которые… Пришли на чужую землю, жгут несвои дома. А сами такие полные, белые, рассыпчатые!..
Опять молчит тёть Маруся моя, думает. Потом, словно решившись на что-то, говорит… И не мне даже, а себе самой:
- Завтра с утра в город поеду, картошки продам и денег им пошлю…
Тут уже я сдержать себя не могу, а потому сразу же и спрашиваю:
- Кому денег, тётя Маруся?..
Отвечает она так  же быстро, потому как решение-то уже принято:
- Кому-кому! От ты бестолковый, чесслово!! Хоть и городской!!! Вьетнамцам худеньким, конечно! Кому же ещё!! Знала бы, что дойдёт, картошки бы им послала!!! Она у меня – во, глянь,  какая этот год уродилась…